когда дёрнули бы за одеяло, обнажая самое интимное место в квартире, то не увидели бы ничего, кроме пустоты. Только складки простыни, среди которых я навсегда исчезла.

Я скрючилась, обхватила колени руками и стала раскачиваться туда-сюда, как медведь в клетке. «Домой, хочу домой, хочу домой», — ныл голос в голове. Наконец я поняла, что это звучит не в голове, что я уже некоторое время повторяю это вслух: «Я хочу домой, давай пойдём домой».

Раньше меня успокаивало само повторение этой фразы, словно это какая-то волшебная мантра. «Хочу домой, домой, домой». Но в последнее время так не получается. Есть ещё один голос внутри меня — иногда властный, иногда насмешливый, иногда просто бесстрастный, механический, словно голос самой реальности, напоминающей о себе.

«Домой — это куда?», — говорит этот голос. — Нет никакого дома. Нам идти некуда. Мы же уже обсуждали это, помнишь? У нас нет дома».

Да, я помню. Прятаться негде.

Иногда я начинаю спорить.

— Это неправда, ведь есть родительский дом! Он и мой тоже!

— Ха. Эта рухлядь? И с чего это ты взяла что «он и твой тоже»?

— Но юридически…

— Ха-ха-ха, — издевается голос, — «юридически»…

И тогда я говорю злому голосу:

— Мне не нужен дом. Дом привязывает к одному месту. Мне нравится быть свободной.

Я знаю, что это просто слова, и произношу их только для того, чтобы закончить разговор, чтобы последняя реплика осталась за мной.

Раньше мои спасительные фантазии были убедительнее. Раньше будущего было больше, и я могла на него положиться.

— Ты живёшь в моем доме, тебе ясно?! Я хозяин! Захочу — и вышвырну тебя отсюда! — голос отца клокочет и пенится в воздухе.

Минуту назад я была полна энергичного возмущения. Две минуты назад я сидела на кровати в нашей с сестрой комнате и пыталась читать учебник истории. Дверь была закрыта, но мне всё равно было слишком громко. Я, чёрт побери, делаю уроки! Но я не могу читать в уме: не слышу голос в своей голове — только грохот скандала в соседней комнате. Я решительно распахиваю дверь и ору:

— Вы мешаете мне делать уроки! Неужели нельзя потише?

— Я в своём доме — что хочу, то и делаю! — рявкает на меня отец.

— Но это и мой дом тоже! И мне надо делать уроки!

— Это мой дом! Ты живёшь в моём доме, тебе ясно? Я хозяин! Захочу — и вышвырну тебя отсюда!

И я возвращаюсь в не свою комнату, сажусь на чужую кровать, открываю чужую книгу и старательно смотрю в неё. Буквы искажаются, вырастают и снова сжимаются, вздрагивают. Наконец на страницу падает большая капля, расползается, и возникшее серое пятно вспухает, как комариный укус.

Издавать звуков нельзя. «Чего ты ноешь? Хватит ныть!». В горле печёт, кажется, что плач — это концентрированная энергия, маленькое солнце, которое застряло у меня в гортани. Оно жжётся, рвётся наружу, а я мну его, запихиваю обратно. И так мы боремся до тех пор, пока энергия не рассеивается. Всего одна слезинка, и ни одного всхлипа. Но к концу этой схватки я чувствую себя такой обессиленной, что меня начинает клонить в сон.

Я убираю книгу и потихоньку укладываюсь. Чувствую щекой выпуклые, прохладные завитки цветочного узора на покрывале и с удовольствием закрываю глаза. Меня ждёт долгий путь через горы. Несколько дней по секретной тропе, потом через узкую седловину, и наконец я спущусь в тайную долину, окружённую со всех сторон высокими горными пиками, — мою долину.

Там, конечно же, есть прозрачное озеро, в котором можно купаться, родник, из которого течёт настолько вкусная вода, что она больше похожа на компот или берёзовый сок. Я, правда, никогда не пробовала берёзового сока.

И там растут плодовые деревья — остатки заброшенного фруктового сада. Дикая черешня, абрикосы, яблони, груши. Я не любила уроков географии, но мне запомнилась идея о микроклимате. Часто образованию этого микроклимата способствуют горы, останавливающие холодные воздушные потоки. Так вот, в моей долине был особый микроклимат. Необыкновенно тёплый и мягкий для нашей местности. Так что там никогда не выпадал снег, и круглый год зрели разные фрукты.

Я спала там прямо в траве, перемешанной с полевыми цветами. Или в маленьком шалаше, устроенном на громадном тутовом дереве. Моими друзьями были животные — волки, лисы, олени, дикие лошади. Вечером я иногда жгла костёр и жарила себе рыбу, пойманную в прозрачном озере. Со временем я даже сложила из камней печь прямо посреди цветочной поляны, посреди зарослей иван-чая и мышиного горошка. На печи можно было печь яблоки, а ещё готовить грибы и яичницу, потому что в долине с особенным микроклиматом водились банкивские джунглевые курицы — предки обычных домашних кур.

В будущем я планировала разбить небольшой огород, чтобы выращивать злаки для хлеба и каш. Но главное, об этом месте, о моей долине, как я её называла, никто не знал и не должен был узнать. Я постоянно думала о мерах предосторожности: например, печь будет лучше замаскировать ветками, чтобы её нельзя было заметить с вертолёта. А огород лучше держать в полудикости, заросшим сорняками, чтобы он не особенно выделялся среди прочей растительности.

Моя долина — это мой дом. Я так часто и подробно думала о ней, так много времени проводила там, что действительно поверила в её существование. И каждый раз, когда отец орал на меня, на мать или на сестру, выгонял нас из дома или наоборот на неделю запрещал мне выходить на улицу, швырял обед об стену, угрожал, отбирал мои любимые книги или сокрушался, насколько я тупая, и как плохо у меня что-то получается, я думала, что завтра же утром я встану и уйду в горы — искать мою долину. Выходит, горы больше никогда меня не увидят.

Но утро — время надежд, и прямо от кровати начинается дорожка в просторный, солнечный день. И чем меньше тебе лет, тем сильнее ты веришь, что именно этот день чудесным образом изменит твою жизнь, стоит только спустить ноги на залитый солнцем пол и довериться тёплой тропке.

Теперь долины не было, и я металась внутри себя, не находя никакого другого выхода, кроме как просто исчезнуть.

— Полиция уже едет! — доносится с лестничной клетки голос соседки, — продолжишь спектакль в участке. Возмущённо лязгает замок — видимо, соседка высовывалась на площадку, чтобы сделать это заявление.

— Скоро встретимся. И с тобой, и с твоим обсоском. Мозги ему вышибу… Пожалеешь ещё, что не открыла, сучка, — шипит напоследок Алекс.

Потом слышится шум лифта и, наконец,