Петрысик сидел у стола на газоне под тентом и тоже курил.

— Ну, как вы там? — спросил он Игоря, и тот подошёл и сел на соседний стул.

— Рисуем. Слушай, зачем вы с Викой покупаете ему эти жуткие игрушки? От них ведь у взрослого человека крыша съедет! А тут — ребёнок.

— Да ладно тебе, игрушки, как игрушки. Гости ему надарили на день рождения, — Петрысик рассеянно посмотрел на окурок и бросил его в траву. — Слушай, а вы со Стёпкой очень похожи, просто одно лицо. Всегда мечтал, чтобы у меня был сын, и он был бы на меня похож.

— Ну, так вперёд, ты человек семейный, — хмыкнул Игорь.

— Вика не хочет больше рожать.

Петрысик замолчал, затягиваясь сигаретой, потом выпустил дым и повернулся к Захарову.

— Вика говорит, что и Стёпка был ошибкой. Слушай, Захаров, а ведь она хочет его отправить в Англию.

— Зачем? — оторопел Игорь.

— Учиться. Вика узнала, что в Англии есть частные школы с полным пансионом, где детей принимают с семи лет.

— Что? — Игорь поперхнулся затяжкой и закашлялся. — Она хочет сдать Стёпку в интернат?

— Ну, если можно назвать интернатом заведение, которое стоит двадцать тысяч евриков в год, то — да.

— Нет, вы что, так нельзя! Этого нельзя делать! — подался к Петрысику Игорь. Он даже охрип, стараясь донести до него весь кошмар принятого Викой решения. Эти спальни, эти классы, и кучки мальчишек, и казённая тоска от того, что всё общее, все на виду и нет своего, только своего угла, личного пространства, куда без приглашения не сунется никто посторонний. И хотя этот кошмар и будет приправлен определённой роскошью — берут же они за что-то двадцать тысяч — и британским английским, он всё равно останется кошмаром.

— Зачем его отправлять в интернат? Стёпка ведь не сирота!

— Не сирота. Но очень похож.

Петрысик загасил окурок и мрачно взглянул на Игоря:

— Тебе сын не нужен. Вике он тоже мешает. А я хочу Стёпку усыновить.

— Что?! — рванулся к нему Игорь.

— Сядь. Послушай. — В голосе Петрысика прозвучала такая усталость, что Игорь справился с порывом схватить гада за грудки и опустился на место.

— Если я усыновлю Стёпку, я смогу влиять на Викины решения. Пока же она единолично распоряжается его судьбой. А ты устранился.

— Я не устранился. Меня устранили, — глухо напомнил Захаров, вытаскивая новую сигарету — прежняя улетела в траву, когда он вскакивал. — Вы устранили, ты и Вика.

— И ты гордо усох! — хмыкнул Петрысик. — Утонул в своих соплях и переживаниях!

— Петрысик, ты что, дурак? Вы с Викой меня через колено переломили и выбросили. Какие, к чертям, сопли, я чуть не спился, я повеситься хотел! Я считал себя кругом виноватым! Вы с ней всё придумали и обстряпали, а я год, целый год, думал, что сам, своими руками пустил всё под откос! Я не устранился — я умер!

— Но теперь-то ты ожил? — дёрнул углом рта Петрысик, и Игорь подумал, что если кто из них двоих и похож на покойника, так это он, Петрысик. — А раз ожил, то давай решать, кто за Стёпку отвечает, ты или я.

— Я отвечаю. — сказал Захаров. — Я ему отец. И я хочу видеться с сыном и участвовать в его жизни. А Вике передай, что если она будет мешать, я подам в суд.

— Подавай, — согласился Петрысик. — Я хорошего адвоката порекомендую, он специализируется на семейном праве. Аркадий Богатов, может, слыхал?

— Что-то знакомое… — попытался вспомнить Игорь.

— Зверь мужик. Он нашему соседу, Додику Абрамяну, помогал с четвёртой женой разводиться. Додик в восторге! Прежние бабы общипывали его как миленького, а от этой он отделался отступными в двести тысяч евро и квартирой в Париже. Додик меня с адвокатом, кстати, в Париже и познакомил — встретили, вдруг, этого Аркадия в клубе одном на Монмартре. У меня где-то визитка его валяется, позвони, я найду.

* * *

Звонка от Игоря Людмила прождала весь день. Не то чтобы сидела сиднем и страдала — нет, конечно, кто бы ей такую роскошь предоставил. Просто ожидание его звонка было неким фоном дневных дел. А дела навалились кучей. Княгиня заполучила в свои руки какого-то монаха из зарубежной православной церкви и устроила срочное с ним интервью, по своему обыкновению всех поставив на уши: и режиссёра Ксению Борисовну, и оператора Евгения Иваныча, и её, Людмилу. Монаха звали отец Ферапонт, завтра после обеда он возвращался к себе в Бостон, и нужно было успеть его записать.

Имя было архаичным, и Людмиле представлялся дряхлый седой старец. Однако Ферапонт оказался нестарым, лет тридцати пяти, мужчиной с рыжеватыми пушистыми волосами, стоявшими венчиком над ранними залысинами. У Ферапонта было круглощёкое лицо с умными серыми глазами под интеллигентной тонкой оправой очков и негромкий приятный голос, которым он на хорошем русском языке обсуждал с Княгиней о чём, собственно, будет их интервью. Людмила сначала присутствовала при беседе, отмечая для себя основные акценты, чтобы потом, при расшифровке, проматывать лишнее и зря не тратить время. Это оказалось непростым делом. Княгиня, похоже, сама не очень чётко представляла, о чём можно расспросить монаха. Она по своему обыкновению просто воспользовалась возможностью записать что-нибудь, что получится, а потом уже посмотреть, куда это что-нибудь приспособить. А Ферапонт всё уточнял, чего именно от него ждут, делал какие-то записи на чистом листе бумаги и всё пытался выстроить нить беседы.

В конце концов, Княгине это надоело, и она потащила Ферапонта в Бальную залу — парадную комнату их особняка, с высоким, расписанным фресками потолком, стрельчатыми окнами в буфах легких занавесей и бронзовыми люстрами с хрусталём подвесок. Режиссёр с оператором уже выстроили кадр — так поставили стул для отца Ферапонта, что окна, занавеси и люстры позади него образовали летящий глубокий фон. Людмила посмотрела на получившуюся картину и подумала, что с этой точки Бальная зала похожа на католический храм. А отец Ферапонт в своей черной с глухим воротом рясе — на католического священника, который забыл прицепить белый воротничок. Княгиня уселась напротив монаха, возле камеры, так, чтобы самой не быть в кадре. И, покачивая ногой в полуснятой дорогой туфле, начала задавать вопросы в своей обычной сумбурной манере.

— Отец Ферапонт, скажите, можно ли сказать, что русская православная церковь за рубежом сохранила души своей паствы в неприкосновенной первозданности заветов наших предков?

Ферапонт, мигом растерявшись от внимательного чёрного глаза камеры, напористого взгляда Княгини и от попыток понять вопрос, начал отвечать, вспотел и попросил воды.

— Людмила, принесите воды, пожалуйста, — распорядилась Княгиня, а монах схватил листы, как студент шпаргалку, и начал там что-то вычитывать. — Отец Ферапонт, расслабьтесь, пожалуйста. Говорите всё, что придёт в голову. Потом мы всё, что отсняли, расшифруем, нужное возьмём, ненужное оставим. Вы будете выглядеть в самом лучшем свете, я вам гарантирую!