– Глупая сказка.

– Сам ты глупый.

– И неизвестно, что это были за слова, которые придали Нелюдиму чародейскую силу.

– Не знаю, подходит ли тут слово «чародейскую».

– Мутишь ты что-то, кот, и темнишь.

– Мое дело темнить то, что ясно, и мутить то, что прозрачно. А если интересно, то найди Нелюдима и спроси сам.

– Но где? Ему сегодня должно быть лет больше, чем было Старому Мышке, пусть земля ему будет пухом. И, скорее всего, он вообще уже умер.

– Добрый боже, Чернобоже! Куба, ты такой дурак, что сам мог бы стать героем сказки.

XXIX. О Нелюдиме во второй раз

Говорят, что рассказывать сказки – занятие для дураков. Но еще больший дурак тот, кто эти сказки слушает.

Так говорит Плохой Человек. Он наклоняется, чтобы достать из силков молодого зайчика. Зверек умер не так давно, а значит, он годится для еды, мухи еще не успели отложить в нем яйца. День хороший, солнечный, свет льется с небес. Почти лето.

– Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, аминь. Начнем с самого начала, только хлебнем немного, а то рассказ не короток, и у меня при одной мысли о том, что мне придется его тебе пересказать, уже чертовски сушит в горле.

И Плохой Человек начинает сказывать:

– Ну, значит, началось все с того, что меня выперли из монастыря. Чего ты смотришь? Что из монастыря? Ну да, другой бы сказал, что сам ушел. Как-то лучше звучит, если сказать, что ты сделал что-то сам. Мол, это мой выбор. Какой мужик признается, что его баба из хаты на все четыре стороны прогнала? Ну? Но все это ни хера не правда и хрен чего стоит. Меня из монастыря выперли, а за что, это уж не твое дело.

Жизнь отшельника мало чем отличается от жизни в монастыре. Ты работаешь и молишься. Только тебе не нужно вставать посреди ночи, если тебе не хочется, и исповедоваться слишком часто не нужно, и никто не будет упрекать тебя в том, сколько ты пьешь. А еще найдутся такие, что скажут, будто ты мудр, как Соломон, и свят, как Петропавел. Хлеб тебе принесут, банку смальца и бутылку водки поставят. Поверь, одинокому мужику трудно отыскать работенку лучше, чем отшельничество. Подумай об этом, Куба, я тебе плохого не насоветую. Первая зима, правда, была тяжелой. Я, видишь ли, дурак был, что отшельничество свое начал на святого Мартина, вместо того чтобы переждать где-нибудь морозы и начать на святого Григория[21]. Стужа ко мне в скит лезла из каждой щели, а дрова у меня кончились уже к русскому Рождеству. Если бы не водка и девки, я бы коньки откинул. Чему ты так удивляешься? Молод я был, а молодой всегда хорош и смазлив.

Плохой Человек снова достает из-за пазухи баклажку, присасывается к ней, как клещ. Внутри булькает самогон. Якуб ждет, не торопится, боится обидеть старика торопливостью, хотя нетерпение стучит у него под кожей. Баклажка большая, но и жажда деда велика.

– Впрочем, бабы и самогон – это еще не все. Я бы, может, и кинул скит к чертям собачьим. Да, кинул бы, если бы не эти мыши.

Что значит, какие мыши? Обыкновенные, черные, с хвостом и ушами. Полевые или лесные – пес их знает. Они поселились у меня в углу, в яме под полом. Поселились – и поселились. Пишет ведь мудрый Аристотель, что мыши родятся из грязи и старых тряпок, ну а того и другого в моей лачужке всегда хватало. Есть существа, которые берутся из ниоткуда, мыши, змеи и другие паразиты. Я слышал, что один старый мастер из Нидерландов на своей фреске о сотворении мира изображал разных странных рыб, выходящих из воды; смешно, ведь где это слыхано, чтобы карпы и щуки вылезали из рек и озер и бродили на четырех лапах. Чтобы мышь из грязи – это да. Но чтобы из рыбы ящер, а из черепахи птица – непонятно. Так, может, еще и человек из обезьяны, хы?

С моими мышами, однако, что-то было не так. Однажды ночью меня разбудил писк, тихий такой, как у летучих мышей. Смотрю, смотрю – а там лежит старая мышка, а рядом с ней еще дюжина маленьких голых шариков. Вцепились ей в грудь, как чернильные орешки в листья. Это, верно, маленькие мышата, думаю я про себя. То есть не все мыши плодятся сами собой, а некоторые рождаются как настоящие животные.

Не ушел я тогда. Ходил в лес за хворостом и грелся в ските, хотя замерзшие ветки коптили, как черти в аду, и невозможно было это все внутри вынести. Но я грелся, чтобы мышам не было холодно. Если бы я ушел, они наверняка бы сдохли. Гребаные мыши.

Мне нравилось наблюдать за ними, и иногда я подбрасывал им в дыру хлебный шарик. Прошла, может, неделя, а может быть, и нет, и старая мышь съела малышей. Она лежала с выпяченным животом, вот таким, во, толстая, как тучная свинья, а вокруг валялись откусанные головы и огрызки хвостиков.

Я хотел забить ее палкой, но, черт возьми, не смог.

Природа все же сука. Я не понимаю, как можно было написать в священных книгах, что Бог сотворил мир и увидел, что это хорошо. Ни хера. Все жрут друг друга, и нет ничего в этом мире, кроме страха, болезни и смерти. У подножия трона Господня должно быть слышно не ангельское пенье, а один бесконечный, полный боли стон. Без передышки, ведь для природы нет суббот и воскресений. Но если эту машину смерти привел в движение Бог, то либо он не Бог, а дьявол, либо он вконец охренел. Природа – это храм сатаны.

В конце зимы, когда обычно начинается голод, старая мышь произвела на свет еще один помет. Шестнадцать маленьких мышат. А потом она исчезла. Наверняка куница или кошка ее съела. Потом я давал этим мышатам сосать тряпку, смоченную в молоке. Пару дней это продолжалось; но они подыхали один за другим.

Так тянулись дни самого паршивого времени года, когда кажется, что зиме нет конца. А потом что-то дрогнуло в дремлющем сердце мира, и наступила весна. Вместе с весной пришла и она.

Не спрашивай, кто. Сам хорошо знаешь. Она встала на пороге моей одинокой лачуги прекрасная, как грозовая туча. В ней кипел огонь, которого жаждут все мужчины на свете и которого все так боятся.

Убирайся, говорит. Я была здесь