В этот вечер я легла спать так рано, что бабушка долго щупала мне лоб, опасаясь, не перегрелась ли я на солнце.

Но перегрелась не я, а дачница Оля.

Утром моя бабушка, как всегда, отправилась в продуктовую лавку за молоком, но вместо молока (его на этот раз не завезли) принесла свежую новость. Оказывается, Оля (кто бы мог подумать? Такая послушная, такая воспитанная девочка) вдруг сбежала от своей бабушки на пруд и там купалась и загорала в полное свое удовольствие. А теперь у нее температура сорок и бред.

Об этом сообщила ее бабушка, безуспешно пытавшаяся дозвониться из телефонной будки в Москву, чтобы вызвать родителей Оли.

Несчастье сделало Олину бабушку растерянной и доступной. Всей очереди у телефона она поведала о своем горе, и все наперебой давали ей советы.

Так вот почему Оля вчера так вяло волочила свой складной стульчик. Она уже заболевала.

«Вот к чему приводит непослушание», — заключила моя бабушка и бросила на меня красноречивый взгляд.

Но я подумала, что дело тут совсем не в этом, а в чем-то другом, запутанном и сложном. И это «что-то» заключается в том, что Оле положено быть послушной, на роду написано, что ли, и потому она поплатилась за своеволие. А я бы, наоборот, поплатилась за послушание.

Но, разумеется, я не стала делиться этими размышлениями с бабушкой. Она все равно не поняла бы меня. А когда моя бабушка чего-нибудь не понимает, она считает, что над ней издеваются.

После этого случая у меня начисто пропал интерес к круговой лапте. Слава победителя номер один больше не прельщала меня. Под разными предлогами я уклонялась от игры. Команды несколько раз собирались без меня, но игра проходила вяло, безазартно… А вскоре и вовсе все распалось.

…Когда я вспоминаю то лето и озираю всю мою жизнь, я не перестаю удивляться, почему никогда больше я не была ни ловкой, ни смелой, ни гибкой, ни сильной… Куда девались меткость моей руки, безошибочность броска, гибкость и ловкость, с которой я увертывалась от мяча?

Выходит, я могла бы стать знаменитой гимнасткой, прославленной баскетболисткой, чемпионкой мира по метанию копья…

Но я не стала ни той, ни другой, ни третьей.

Выходит, если бы Динка не сыграла со мной такой злой шутки и тем самым не отбила охоты к лаврам чемпиона, я бы сейчас, победно и снисходительно помахивая ручкой, спускалась по трапу самолета, прибывшего из Рима или Стокгольма, и великодушно принимала букеты под щелканье нацеленных на меня фотоаппаратов.

Но тогда бы я не писала эти строки.

Если бы такого имени не существовало, я бы сама придумала его для нее — такая она была ясная: вся из света, его искорок, пылинок, колыханий и переливов. В сущности, она была еще маленькая, лет двенадцати, не больше. Да и мне примерно столько же.

Они снимали дачу на нашей улице. И он тоже. И еще Ира, младше нас всех, лет восьми, резкая и капризная. Все они были знакомы еще по городу. Их отцы вместе служили на какой-то важной службе, ездили по делам за границу. А Ирин отец был над всеми начальником.

Мы познакомились у Светы. Я зашла за ней — собирались вместе в кино, а она сказала:

— Подождем, а? Сейчас Игорь зайдет.

— А что, он тоже пойдет с нами? — спросила я недовольно.

— Пускай, ладно? — попросила Света и сунула мне в руки тарелку с клубникой.

Не успела я отправить в рот клубничину, как вошел юноша, высокий-высокий, с открытым, чуть насмешливым лицом. Я только потом узнала, что ему всего четырнадцать. Это он только ростом так вымахал.

Света улыбнулась и сказала:

— Знакомьтесь. Я сейчас… — И пошла к зеркалу вплетать ленты в косы.

— Игорь! — сказал он и протянул мне руку, как взрослой.

Мне вдруг стало ужасно неловко: стыдно своего выцветшего короткого платья, грязных ногтей и двух рублей, зажатых в кулаке.

…В кино было мало народу, почти пусто. Поэтому мы долго выбирали места. А когда наконец сели со Светой, Игорь откинул сиденье с моей стороны и спросил: «Вы разрешите?..»

Я посмотрела на Свету, потом на него. Он обращался только ко мне. Боже мой, значит, он назвал меня на «вы»! И еще спросил разрешения сесть рядом. И тогда каким-то деревянным, грубым, ужасным голосом я проскрипела: «Место не купленное».

Он посмотрел на меня как-то удивленно, нет, насмешливо, придержал рукой сиденье, потом, подумав, медленно отпустил его и, обойдя наш ряд вокруг, сел около Светы. А Света, всегда такая бледная, вдруг стала красной, как ее кофточка, привезенная из-за границы. Ну зачем он не сел тогда рядом со мной?

А лето было как по заказу: ни дождика, ни тучки. Мы плескались в пруду, как рыбы, и обсыпались песком, и снова ныряли в воду. И плавали, уткнув подбородки в надутые наволочки, и так били ногами по воде, что брызги летели фонтаном. Купальник мой выгорел, а Светины волосы стали белыми как лен.

Помню, мы, как всегда, шли со Светой на пруд. Сзади кто-то затормозил. Мы расступились. Игорь, держа одну ногу на педали велосипеда, стоял и улыбался нам. Он был в шелковой тенниске с незастегнутой верхней пуговицей, и это ему очень шло.

— Садитесь, подвезу, — предложил он.

— А как же мы обе? — спросила Света.

— Ты садись на багажник, а вы (ах, он опять назвал меня на «вы»! Сердце у меня бешено заколотилось) — на раму.

Я вспыхнула. Ведь если я сяду на раму, значит, он как бы обнимет меня. Я буду совсем близко от него, и он будет дышать мне в затылок. Нет, ни за что.

— Нет-нет, — быстро сказала я. — Я сяду на багажник, а Света — на раму.

— Но вы тяжелее. Мне будет легче везти вас спереди, — возразил он.

Я и в самом деле была толще Светы.

— Тогда я не поеду, — сказала я. — Поезжайте, правда…

Он посмотрел на меня с сожалением и вздохнул:

— Ну ладно, садитесь на багажник.

Я вскарабкалась на багажник, а Света легко, как стрекоза, вспорхнула на раму. Ехать и в самом деле было неудобно. Велосипед вилял то в одну, то в другую сторону, и мы со Светой повизгивали. Мои длинные ноги болтались, задевая землю.

И зачем я тогда не села на раму?..

И последнее. На нашей улице был дом отдыха. А в доме отдыха — танцы. Мы, девчонки, толпились вокруг пятачка и часами смотрели на танцующих. Не знаю уж почему, но в тот вечер я взгромоздилась на дерево. Это была липа, и она цвела. А радиола пела: «По мосткам тесовым вдоль деревни ты идешь на модных каблуках». И от этого пения, и от мигания огней сквозь ветки липы, и от ее запаха я чувствовала что-то такое, чего передать невозможно.