Мы — Лиля, Дуська и я — установили дежурство. А чтобы не так скучно было одному два часа подпирать стенку, дежурный по дороге заворачивал на рынок за семечками.

Помню этот серый мешок на притоптанном снегу или на черной влажной земле. И как я поворачиваюсь боком к женщине в сером ватнике и платке. Как в мой оттопыренный карман легкой струйкой текут семечки. Семечки были разные: черные, мелкие, подгорелые и крупные с белым ободком. Но эти стоили дороже.

Иногда я приходила в кино первой. Но большей частью около кассы уже кто-нибудь стоял. «Кто последний?» — спрашивала я деловито и с тревогой считала, сколько до меня. Если было мало, это еще ничего не значило: ведь каждый, как и я, брал на целую братию. Я обходила всех и спрашивала: «Ты сколько билетов берешь? А ты? А ты?» Очередь стояла тихо, но, как настоящая очередь, начинала тесниться и волноваться, когда, сурово и на нас не глядя, в дверь входила кассирша.

А потом прибегала Дуська, шумная, румяная. Руками, черными от картофельной шелухи, она с наскоку крепко обнимала меня за шею и спрашивала: «Ну как, достала?» И уже совала руку в мой карман за семечками. А рядом тихо улыбалась Лиля и забывала о своих веснушках.

Мы садились в первый или второй ряд — ведь билеты были самые дешевые. А перед кино были танцы. Что-то рычало, хрипело, откашливалось над нами, а потом прорывалась музыка. И вот уже выходила первая, самая смелая пара. Он клал руку на ее пальто. И, наверное, от его дыхания таяла легкая изморозь на ее воротнике.

Танцевали под песни. Их было две. Одну я не помню. Помню только, что там все время повторялось слово «баранка». А другую помню хорошо. От нее мне делалось смутно и жарко:

Скоро на маленьком пятачке перед белым, еще неживым экраном становилось тесно, а в зале — душно. И над танцующими клубился синеватый дым, то ли от потревоженной пыли, то ли от их дыхания. «Пойдем, повожу», — предлагала Дуська. Но я почему-то стеснялась.

А фильмы шли трофейные, необыкновенные. В них были замки и погони, красавицы и шпаги. В них была Дина Дурбин — первая любовь моего детства. Она просыпалась в шикарной кровати, а горничная в сияющем накрахмаленном переднике уже приоткрывала дверь и вносила корзину с цветами. И Дина Дурбин в рубашке изумительной красоты, похожей на бальное платье, в котором была сфотографирована моя молодая бабушка, вскакивала с постели и окунала лицо в цветы. И щеки ей щекотала надушенная записка.

Дуська припадала ко мне плечом, и я чувствовала щекой ее шепот: «Вот ты книжки читаешь. Скажи, это на самом деле так живут или придумано все?»

Особенно запомнился мне такой случай. Мы возвращались домой из кино. Был тяжелый от влаги мартовский воздух и ощущение, что он прилетел издалека, может быть, оттуда, где Дина Дурбин… Мы шли через лесок, и вдруг Дуська закричала: «Ой, девчонки, кто-то за нами гонится!»

Мы бросились наутек. А когда, переводя дух, выскочили из леска, нас догнал парень.

— Ну чего испугались? Свои… — сказал он снисходительно-грубовато и толкнул Дуську в плечо: — Придешь завтра на танцы?

— Зачем ты бежала? Я из-за тебя галошу потеряла, — захныкала Лиля.

А Дуська шла молча, уже не наша, и лицо у нее сияло.

Я пришла домой. Разделась, не зажигая света, и, подтолкнув сестру к стенке, легла рядом. Было уютно и тепло, потому что сестра легла раньше и постель от нее нагрелась. Засыпая, я увидела перед глазами счастливое лицо Дуськи, а потом Дину Дурбин, ее локоны, рассыпанные по плечам, и сердце замерло сладко и таинственно, оттого что у меня тоже что-то будет впереди…

Мое детство прошло в Уфе. Была война. Коптилки, бросающие таинственные тени по стенам и потолку… черный рупор хрипящего репродуктора… А сводки все мрачные: «…после упорных кровопролитных боев наши войска оставили…»

В Уфе не было немцев, поэтому сюда съезжались эвакуированные. Помню только учебные тревоги. Я еще плохо разбиралась, что к чему, и пугалась.

Итак, Башкирия. Солнечная Башкирия, как ее называли. И правда, здесь было много солнца. Морозные солнечные дни зимой, сугробы почти с меня ростом, слепящий снег, слепящее солнце: золото и серебро.

Весна — бурная, с половодьем журчащих ручьев, с лужами, огромными, как моря: перейти на другую сторону улицы — проблема. И наши кораблики из щепок: соревновались, чей дальше заплывет.

Электричество давали редко. В школе на первых уроках сидели зимой в кромешной тьме: замороженные изнутри окна постепенно становились лиловыми, потом сиреневыми и, наконец, белыми. Но это уже к третьему уроку.

Сидели в пальто, по трое за партой. В чернильницах, вмонтированных в парту, постепенно таял фиолетовый лед, и мы окунали туда перья: они назывались «лягушками», раскоряченные, смешные.

А летом жара. Если дожди, то как парное молоко. Улицы, поросшие травой. Ведь машин почти не было.

Мне кажется, первый грузовик я увидела, когда мы уезжали в Москву: он вальяжно подкатил к калитке, чтобы погрузить наши вещи.

В саду возле дома — заросли малины, раскидистые деревья с мелкими красными яблочками — ранетками, бузина у калитки…

«Адрес счастья — бузина у дома. / Пушкинская улица. Уфа», — так я писала в своих стихах много позже.

И правда, никогда потом я не была так счастлива, как в те голодные и холодные годы — годы войны. Мама и бабушка делали все, чтобы детство мое было светлым и солнечным, как и эта страна Башкирия.

Мама, Елена Прокопьевна Румарчук, художница по игрушкам, устраивала кукольные спектакли для всей детворы нашего многонационального двора. Сама вырезала из фанеры домики и деревья, сама раскрашивала их, мастерила кукол, которые надевались на руку, как в настоящем кукольном театре, сама говорила за них разными голосами. И незамысловатые пьески сочиняла тоже сама.

…В Уфе меня крестили. Не в младенчестве, а уже в сознательном возрасте и по моему горячему желанию. Помню нежную прохладу раннего утра и неожиданно открывшийся взгляду терем-теремок на окраине города: православный храм. Моя крестная подарила мне иконку Варвары Великомученицы и научила молиться. Эта иконка пробыла со мной долго, почти целую жизнь. А потом исчезла. Думаю, это был знак свыше. Но какой? О чем? Что я должна была понять?!

Память о детстве согревает меня до сих пор.

Повесть «Зеленый велосипед на зеленой лужайке» — это благодарная дань детству, городу, который дал нам приют в войну, маме и бабушке, людям, с которыми сводила жизнь…