— Это когда парень тебя перекручивает. Ясно? Ну, под рукой у него проходишь.

— А-а, — вспоминала я, — это когда он на колено становится?

— Ага.

— А почему они не становятся?

— Почему-почему! Стыдно им. Понятно?

Наконец Лилю пригласили. «Слушай музыку», — только и успела шепнуть она. Это на тот случай, если меня тоже пригласят. Я осталась одна. До чего это было неловко — стоять и ждать, когда тебя соизволят пригласить. Я сделала вид, будто вовсе не хочу этого, а просто так смотрю на танцующих. Вообще-то я и на самом деле не хотела и шептала про себя: хоть бы никто не подошел, хоть бы никто не подошел.

Но в жизни все получается наоборот. Я уже не раз убеждалась в этом.

«Вы танцуете?» — услышала я глухой голос.

Мы вошли в круг, и тут я с ужасом обнаружила, что не могу понять, какой это танец. Я посмотрела на пару впереди меня. Они делали какие-то замысловатые фигуры. Неужели бостон? Спина у меня похолодела; между тем мой партнер, не подозревая о моих муках, подхватил меня за талию и стал кружить. Я плохо поддавалась. Я чувствовала, какая у меня несгибаемая талия и как ему трудно поворачивать меня.

— Слушайтесь меня, — шепнул он мягко и еще крепче обхватил мою талию. Я была как в тисках и не знала, куда повернуть голову, чтобы не чувствовать на своем лице его жаркого дыхания.

А музыка, как нарочно, надрывалась и надрывалась. И звуки лились и лились сверху, будоража во мне что-то непонятное и сильное, что-то пугающее, отчего хотелось спрятаться, убежать домой или в школу, к своим учебникам и вообще прежней ясной жизни.

Наконец танец кончился. Парень взял мою руку выше локтя и повел на прежнее место. И опять я чувствовала, как крепко и жарко держит его рука мою. «Что он, в самом деле? Не сбегу же я».

И только когда мы пришли, он медленно разжал пальцы. Здесь уже стояла Лиля и совсем незаметно подмигивала мне. А когда танцы кончились, парень вызвался проводить меня. Мы шли втроем: я, он и Лиля. Шли той же дорогой без фонарей, по которой я так часто возвращалась из кино. И снова мне захотелось, чтобы все стало как раньше: черная дорога со старыми липами. Мы пытаемся обойти лужи, но обязательно попадаем в них. То и дело нас обгоняет группа девчат, а потом ребят, которые пристают к девчатам. А со мной рядом мама, и потому ко мне никто не пристает. Как уютно в мире, как чисто и ясно на душе.

Но опять я смутно почувствовала, что нет, не зачеркнуть этот вечер. Лучше бы я вовсе не приходила сюда! А теперь уж нет пути обратно. Украдкой я разглядывала парня. Он был симпатичным, если разобраться: голубые глаза поблескивают из-под очков, бледное серьезное лицо. Но я видела только его зубы, которые чуть выдавались вперед, приподнимая верхнюю губу. И оттого, мне казалось, в нем было что-то хищное.

…Подошел автобус. Толкаясь, все бросились в него. А когда уселись, я вдруг подняла глаза и подтолкнула Лилю: прямо напротив нас, почти упираясь в нас коленями, сидела Валя, Лилина сестра. Она, конечно, сделала вид, что с нами не знакома, а сама так и ела нас глазами. И так много они всего выражали, ее глаза.

Они говорили хитро: «Ага, попались. Ишь ты, с кавалером едут». Они говорили грустно: «Вот вы и выросли, девчонки». Они оценивали нашего парня: «А ничего, в очках, студент, видать».

Они вспоминали…

Валя была старше нас. Она уже работала и сейчас, видно, ехала с вечерней смены. Валя после шестого класса пошла на электроламповый. Оттуда она приносила огромные лампы необычайной яркости и снабжала ими всех соседей. Вечерами наша улица светилась, как в иллюминацию. Мы тоже вкрутили лампу в двести ватт, яркую, как прожектор, так что стали видны все пылинки по углам.

Потом Валя перешла на пивной завод и стала всех соседей снабжать дрожжами… «Дрожжи — это очень полезно, — говорила Валя. — От них полнеют». Она разводила их в стакане и пила. И в самом деле, скоро Валя так раздобрела, что занимала в автобусе полтора сиденья. Лиля тоже пробовала выпить эту бурую густую массу с лопающимися пузырьками, но с непривычки не могла. Я не пила дрожжей, но зато с удовольствием ела их, отламывала от куска и ела.

Сейчас Валя сидела напротив нас, полная, дородная в свои двадцать лет, и держала на коленях черную хозяйственную сумку, в которой наверняка были дрожжи.

Она уже поняла, что парень этот — мой кавалер, и глаза ее с жалостью и досадой остановились на сестре. «Эх ты, Лилька, — будто говорили они, — тощая ты моя. И кому такая приглянется? А все сама виновата. Говорила ведь: пей дрожжи. А она, видишь ли, брезгует…»

Нас было трое: Лиля, Дуська и я. Лиля моложе нас всех, но долговязая и тонкая. Потому она никогда не стояла прямо, а всегда склонялась то в одну, то в другую сторону. Лиля — в веснушках, рыженькая, как лисичка. Дуська — маленькая, круглая, плотная. Ну а я — это я. Лиля боролась с веснушками. В тот март вся наша школа поднялась на борьбу с веснушками. Перепрыгивая черные лужи, мы после уроков бежали в аптеку за «Метаморфозой». У меня не было веснушек, но я тоже купила себе круглую баночку, пахучую, скользкую, а на ней наклейка — небо синее, как счастье, и девушка, которая смеялась от счастья, рыженькая, как Лиля, но уже без веснушек.

Дуська приехала к Лиле из деревни. Она не работала, а помогала Лилиной маме по хозяйству. Дуська мечтала выйти замуж за Лилиного брата. Когда он играл на аккордеоне, глаза у него делались задумчивыми. Два года назад его посадили, а недавно выпустили досрочно. «Это за то досрочно, — говорила Лилина мама с гордостью, — что он там в самодеятельности участвовал». А за что посадили, не говорила. А Дуська говорила: «Он пока смирный и без нашего брата стосковался. Сейчас его окрутить легче».

Дуське было 20, мне 14, Лиле 12.

Мы жили в одном доме, старом, деревянном, и, когда Лилин брат за полночь «раздвигал» свой аккордеон, моя бабушка говорила шепотом: «Господи, ни днем ни ночью покоя нет». А Лилин брат отвечал за стенкой: «На том свете отдохнете, бабуся».

Но зато когда они топили печку, сквозь щели в досках, сквозь треснувшие обои к нам просачивалось тепло, маленькое, робкое, как цыплята, и тогда моя бабушка говорила уже совсем шепотом: «Тс-с, смотри не скажи им, а то топить перестанут».

А Дуська чистила картошку и рассказывала любовные истории из своей жизни. И когда теперь я вспоминаю Дуську, то вижу картофельную шелуху, которая длинной лентой нескончаемо течет из-под ее пальцев. И Лилин большой рот, раскрытый от удивления. И окно в синем снегу. И снова картофельную шелуху, скользящую в подставленное ведро.

Но больше всего на свете мы любили кино. Мы ходили на каждую картину. Самые дешевые билеты стоили два рубля. Для того чтобы их достать, нужно было за полтора-два часа до сеанса занять очередь у кассы.