Мне казалось, что это я иду на модных каблуках по тесовым мосткам. Я даже видела перед глазами нашу речку Пехорку, правда, заросшую тиной и пахнущую так, что, проходя по мостику, нужно было зажимать нос. Но все равно я представляла себе, как иду по этим мосткам, а следом, конечно, Игорь. Но музыка кончилась, я взглянула вниз и обомлела: прямо подо мной стоял Игорь и, скрестив руки, смотрел на площадку. Лицо у него было, как всегда, чуть насмешливым. Казалось, он знает и понимает что-то такое, до чего эти люди еще не дошли.

И тут то ли я завертелась на дереве, то ли оно не выдержало моей тяжести — в общем, ветка со всей силой треснула. Игорь вскинул голову и, конечно же, увидел меня.

— Что вы там делаете? — спросил он недоуменно.

— Ничего, сижу, — ответила я.

— Вы же упадете. Давайте я вас сниму. — И он расставил руки, готовясь принять меня.

— Нет, нет, — почему-то запротестовала я.

— Ну как хотите. — Он постоял еще немного, а потом медленно, не глядя на меня, пошел к выходу. А я, раздвинув ветки, смотрела ему вслед. Я видела, как он открыл калитку, как постоял, пропуская машину, как перешел через дорогу на ту сторону и пропал, растаял в темноте…

И все-таки, хотя мы почти не разговаривали с ним и я даже пряталась от него, все это лето во мне жил какой-то нетерпеливый радостный ветер.

Но однажды возле Светкиного забора я прочла надпись. Кто-то прутиком или острым камешком нацарапал на земле: «Игорь — девчатник. Влюбился в Светку». С остервенением я стала затаптывать эту надпись. По-прежнему светило солнце, и голубело небо, и на дорожку, на эти слова осыпались малиновые лепестки шиповника, проросшего сквозь ограду. Но улица, в зеленых палисадниках, в пятнах света и тени на желтых дорожках, померкла для меня. Уныло поплелась я домой. А дома легла, чтобы уснуть и все забыть. Но сон бежал от меня.

А вечером пришла Света и еще с порога спросила:

— Ты что это не выходишь? Заболела? А я зашла проститься. Мы завтра уезжаем.

— Уже? — спросила я с облегчением. И добавила из вежливости: — А на следующий год приедете?

— Не знаю… А Игорь приедет. Они здесь дачу покупают. Только на другой улице.

Вот и все. На следующий год они не приехали. И еще на следующий не приехали. А потом прошло много лет, и я случайно встретила Игоря в электричке и все вспомнила. Я вовсю пялила на него глаза, но он меня не узнал. Вообще, он сильно изменился, пополнел и как будто уменьшился в росте. Теперь про него сказали бы: «Это плотный молодой человек небольшого роста…» У него стало холеное, надменное, замкнутое лицо.

Потом я еще не раз встречала его: у билетной кассы, на платформе, на стоянке автобуса. Сначала одного, затем с девушкой, тоже холеной и надменной, наверное, женой. Они молча и как-то невесело ехали на свою дачу. Мне даже пришла в голову мысль: а не Ира ли это? Та самая Ира, дочка начальника. И показалось, что эта надменная женщина похожа на ту капризную Иру. И еще шевельнулась мыслишка: а может, он потому и женился на ней, что она дочка начальника?

А Свету я не встречала больше никогда. Но ведь жизнь еще не кончилась, и, быть может, мы еще где-нибудь когда-нибудь увидимся. Только узнаем ли мы друг друга?

Иногда мне кажется, что когда-нибудь на летней улице в пятнах света и тени я увижу легкую девочку с волосами, вставшими над головой сиянием, и крикну ей: «Света!» А она оглянется, сдвинув тонкие светлые брови, посмотрит на меня с недоумением и скажет:

— Вы обознались…

…И Лиля взялась обучить меня. Каждый день мы оставались после уроков. Лиля, маленькая, щупленькая, становилась в угол, спиной к печке, упирала руки в боки, вытягивала ногу в черной лодочке и начинала:

Я шла за ней, сосредоточенно глядя ей в ноги, и повторяла ее движения. Шнурки на моих полуботинках подскакивали и болтались. Так мы доходили до окна, поворачивались и двигались обратно. Потом Лиля садилась на учительский стол и, свесив ноги, наблюдала, как я танцую.

Учение шло туго. Главное, я никак не могла отличить краковяк от венгерки, а бостон от танго. И только падеспань знала хорошо, потому что, когда Лиля «заводила» мотив, я сейчас же переводила его в слова: «Падеспанец — хорошенький танец». Тут уж не ошибешься, ведь ясно сказано: падеспанец.

— Ненавижу мотив без слов, — говорила я сердито.

— Какие глупости, — отвечала Лиля. — При чем тут слова? Никто не виноват, что тебе медведь на ухо наступил.

…Но вот стаял снег, потеплел воздух, открылись танцплощадки, и Лиля повела меня на танцы.

Я хорошо знала эту танцплощадку: она размещалась в парке у кинотеатра. Перед сеансом и после я всегда стояла в толпе зевак и смотрела на танцующих, как они шаркали подошвами по серому дощатому полу, причем всегда казалось, что ноги прилипают к доскам. При этом шарканье получалось таким громким, что чуть ли не заглушало музыку. И вот впервые я шла сюда танцевать. Ей-богу, насколько спокойнее было стоять и смотреть издали. На мгновение я так позавидовала всем этим безбилетникам, плотно обступившим веранду.

Но делать нечего. Лиля уже скинула с ноги туфлю и, ловко вытащив из-под пятки десятирублевку, протянула ее кассирше. Мы протолкались сквозь толпу, и вот…

В парке было прохладно, а здесь — почему-то жарко, хотя веранда открытая. Может, это от ламп так пекло. Гирлянды лампочек были пропущены сквозь ветки лип. Подсвеченные деревья красиво светились. Но мне было не до красоты. Меня подташнивало от волнения и страха. Я потянула Лилю в угол, но она сказала:

— Глупости какие, там весь вечер простоишь, — и вывела меня на самое освещенное место. Мы стояли у всех на виду, так близко к центру, что танцующие задевали нас.

— Со старыми хрычами не ходи. Прижиматься не разрешай. Нетрезвым отказывай, — поучала Лиля. А глаза ее так и бегали по веранде.

Когда начинался танец, она шептала мне: «Это венгерка. Можешь идти спокойно. Это молдаванеска. Мы учили».

— Постой, — говорила я беспомощно. — Я что-то забыла движения. Как начинается?