«А ведь он и за меня молится, – подумал Воронцов, слушая бормотание Краснова. – И за Селиванова, и за Алехина, и за Гаврилова, и, конечно же, за Денисенко, чтобы тот не трепетал так и не пугал других, и за лейтенанта, и за всех нас, ещё живых». Эта внезапная мысль изумила Воронцова. Краснов просил небесного воина Михаила заступиться и за десантников, и за бойцов старшины Нелюбина, и за тех, кто бьётся сейчас с врагом на других участках фронта, близко и далеко. Краснов молится и за его, Воронцова, родных – отца и брата.

– …сохрани нас… от всех видимых и невидимых врагов… подкрепи от ужаса смертнаго и от смущения диавольскаго и сподоби нас непостыдно предстати Создателю нашему…

«Нет, молитва Краснова нужна. Всем нам. Очень даже нужна. Она укрепляет душу перед боем, чтобы страх не угнетал её и не повергал, когда схватка близка, и её не миновать. Вон и Денисенко успокоился, слушает».

Денисенко выглянул из окопа и спросил:

– Товарищ старший сержант, а они нас видят?

– Кто?

– Танки.

– Тьфу! – И помкомвзвода выругался.

– Уй! Уй! Ещё два ползут! Вон, за бугром качаются! Они нас видят! Точно видят! И-и-и! – Денисенко снова не мог справиться с собой.

– Да замолчи ты, сучонок! – не отрывая глаз от лощины, рявкнул Гаврилов. – А то лопаткой ухо отрублю!

Денисенко сразу затих. Эта внезапная угроза, похоже, подействовала на него сильнее молитвы Краснова и танков, начинавших атаку вдоль шоссе. Денисенко видел, как в деревне курсант из третьего отделения сапёрной лопаткой зарубил немецкого пулемётчика. Так и развалил голову пополам. Как телёнку топором на бойне.

Танки уже сформировали порядок атаки. Правда, перед ними лежал перелесок, изрытый неглубокими овражками, где они неминуемо должны были нарушить свой строй, перестроиться. За ними, сперва группами по семь-десять человек, а во втором ряду правильной цепью шла пехота. Началось.

И тут в тылу послышались крики, торопливый топ лошадей и солдатских сапог, натужный скрип упряжи. Воронцов оглянулся и увидел, как к траншее из березняка артиллеристы выкатывают орудия, «сорокапятки», целых три.

– Быстрей, ребятки! Быстрей! – подбадривал расчёты офицер. Он тоже упирался в орудийный щит. Голос его был спокойным, уверенным. – Первое орудие! Разворачивай! К бою!

Капитан Россиков сам расставлял орудия, мгновенно определив для них позиции.

– Отцепляй!

– Давай-давай!

– Доводи, ребята!

Это уже командовали командиры расчётов.

– Быстро! Снаряды!

– Доворачивай! Доворачивай, говорю!

– Что там, мать твою!..

– Носов! К первому орудию! – И Россиков указал рукой на крайнее орудие, установленное под разбитой берёзой.

Сам он стал ко второму. Тут же крикнул подносчикам:

– Снаряд! Бронебойный!

– Ребята, живей!

– Бронебойный!

– Давай!

– Бронебойный!

Вот почему артиллеристы здесь сновали с лопатами и топорами всё утро. Вырубали кустарник, расчищали сектора для стрельбы, отрывали окопы и маскировали их. Значит, выжила наша артиллерия! Значит, мы не одни. «А вот теперь и посмотрим, чья оглобля длинней», – вспомнил Воронцов поговорку деда Евсея.

Капитан Россиков предпринимал рискованный маневр, в самый последний момент выведя вперёд, на прямую наводку, полубатарею лёгких противотанковых орудий.

Экипажи танков, видимо, уже обнаружили опасность, грозившую им с противоположной стороны лощины, но на линию прямой атаки свои машины они вывести не успевали и вынуждены были теперь маневрировать среди берёз под прицелами трёх «сорокапяток». Точно стрелять танки пока не могли. Однако первые пристрелочные снаряды они всё же выплюнули из своих коротких стволов, и разрывы ковырнули перепаханную бомбёжкой и артобстрелом землю вокруг курсантских позиций.

И тут сделала свой первый залп противотанковая артиллерия курсантов.

– Первое орудие – огонь!

– Второе орудие!..

– Третье!..

Резко и часто били «сорокапятки». Узкие и, казалось, заострённые в шильца их стволы дёргались после каждого выстрела, содрогалось всё орудие, подпрыгивало на резиновых колёсах, как живое. Бронебойные болванки уходили за лощину буквально над головами второго взвода, обозначая свой путь сизыми стремительными трассами. Там, за лощиной, они находили свои цели. Каждый – свою. Взламывали броню, срубали и коверкали катки, рвали траки, пробивали борта и башни, проламывались внутрь и рубили осколками брони всё живое и неживое – человеческую плоть, механизмы. Уже горел один танк, другой, третий.

– Горят!

– Они горят!

– Ребята, мы их бьём!

Болванки «сорокапяток» с упругим шелестом уходили вдоль лощины за реку. Атака их была настолько внезапной и губительной, что казалось, огонь ведут не три орудия, а дивизион.

– А-а-а! – завопил Денисенко, с мстительной яростью потрясая винтовкой с дымящимся затвором и обмётанным пороховой гарью патронником; он теперь ликовал, как и вся рота, видя, как артиллеристы методично и точно поражают главную опасность, шедшую на них из-за лощины, – танки. И ему, курсанту Денисенко, теперь уже было нестрашно. Он ловко, обойму за обоймой, вгонял в магазин своей СВТ и стрелял туда, за лощину, почти не целясь, как наставлял его перед боем Гаврилов.

– Больше пали! – кричал он, нажимая на спуск. – Больше пали!

Из траншеи и одиночных ячеек вели огонь курсанты-пехотинцы. Они пытались подавить атаку автоматчиков, отсечь их от танков, заставить залечь на невыгодных позициях. Было видно, как несколько танков, избежав точных попаданий противотанковых орудий, продолжали двигаться вперёд, стремительно приближаясь к бродам. Под прикрытием их широких бортов гурьбой, сломав строй, бежали автоматчики. Вот они миновали берёзовый колок, высыпали на чистое и быстро развернулись в правильную цепь. Но за высоткой, в тылу, на закрытых позициях тут же захлопали миномёты, и десятки мин с хряской разорвались в лощине перед цепью. Немцы попятились. Залегли. Длинными очередями застучали пулемёты прикрытия. В траншее и на артиллерийских позициях послышались крики и стоны раненых. Замолчало одно из орудий. Раненого наводчика понесли в тыл. К прицелу приник кто-то из офицеров. Добить, добить танки! Их надо было добить во что бы то ни стало.

– Огонь!

– Снаряд! Живо!

– Огонь!

– Горит, товарищ капитан! Горит, сволочь!

– Огонь! Всем вести огонь! – кричал сержант Смирнов, матерком и прибаутками подбадривая своё отделение.

Он стоял в траншее. Под ногами хрустели стреляные гильзы. Вот кончилась очередная обойма. Затвор отбросило в крайнее заднее положение. Смирнов зарядил новую и стал выцеливать пулемётчика, засевшего на склоне за валуном. Выстрел! Мимо. Пулемёт продолжал полыхать огнём, и пули стегали по брустверу и упруго вжикали над головой. Похоже было на то, как будто над траншеей, над головами курсантов кто-то зловеще размахивал стальным прутом и выбирал, высматривал, кого бы секануть по каске… Выстрел! «Почему я тороплюсь? Не надо торопиться. Спокойно, спокойно… Надо хорошенько прицелиться и выстрелить дважды. Вот так… пулемёт замолчал. Неужели попал? Нет, не попал. Вот сука!» Пулемёт снова молотил и молотил из-за валуна, поливая свинцом бруствер их траншеи. «Ленту поменял, – догадался Смирнов. – Ленточку в косичку… Быстро работает». Очередь шаркнула над траншеей. Пуля рванула шинель на рукаве и, как пчёлка, жиганула жарким своим жальцем предплечье. «Только не это», – подумал Смирнов. Рука слушалась. Значит, прошла по касательной, кость не задета. Смирнов прицелился и раз за разом выпустил в пляшущий за камнем стремительный огонёк всю обойму. Пулемёт замолк. И Смирнов увидел, как каска в камуфляже опустилась за валун и больше не появлялась. Он устало опустился в траншею, привалился спиной к гладкой стене и достал из подсумка горсть патронов россыпью.