Я дал отбой, прихватил со столика банку газировки и осушил ее по пути в детское отделение. В тысяча двести шестнадцатой совершенно точно лежал Чарли, однако сестры у него, насколько я помнил, не было. Я остановился у двери и прислушался.

– Какое твое любимое слово? – послышался детский голос.

– Любовь, – теперь женский.

– А какое самое нелюбимое?

– Гадость.

– Мама, я тоже часто говорю «гадость», – засмеялась обладательница тоненького голоска.

– Да, солнышко.

Я просунул голову в палату и увидел Чарли, его мать и еще одну женщину, с которой прежде не встречался.

– Ты пришел! – воскликнул тоненький голосок.

Я обернулся – мне улыбалась Оливия.

– Конечно! Разве я мог не прийти к Оливии?

Девочка удивилась, что я запомнил ее имя, и даже приоткрыла ротик. Помедлив, она закрыла его обеими руками и ткнула в меня крошечным пальчиком.

– Какое твое любимое слово?

– Бронтозавр. Люблю раскатистые «р-р-р».

Девочка захихикала и тряхнула головой.

– А самое нелюбимое слово?

– Яйцо, – невозмутимо ответил я. – Звучит отвратительно. Только послушай… яй-цо. Фу! А некоторые еще и коверкают его, говорят: и-цо. Кошмар! – Все засмеялись. – Чарли, у тебя день рождения?

– Нет. Они пришли к Меган.

Я развернулся и увидел Меган на кровати в больничном халате с завязочками.

– Что случилось? – спросил я, старательно скрывая беспокойство.

Я потянулся за больничной картой, которая висела на спинке кровати, но Оливия схватила меня за пальцы и дергала мою руку из стороны в сторону.

– Представь, меня положили в больницу, потому что у меня нормальная температура. Доктор Гёрц раздул эту историю до невероятных размеров и требует, чтобы я осталась здесь на ночь! Меня удерживают против воли, – заявила Меган, пристально следя за выражением моего лица.

Оливия отпустила мою руку, и я наконец прочел больничную карту. Доктор Гёрц подозревал у Меган аритмию.

– Ты потеряла сознание? – спросил я.

Она только пожала плечами.

– Устала, вот и все. Доктор Гёрц зря напридумывал ужасов.

– Он прав. Тебе лучше остаться в больнице, – подтвердил я.

Меган недовольно скривилась.

– Вы, врачи, вечно преувеличиваете!

У меня запищал пейджер, и я выключил его надоедливый сигнал. Каждый студент-медик мечтает получить собственный пейджер, небольшое устройство, по которому можно получать вызов в любую точку больницы, однако спустя месяцы работы в больнице писк этой коробочки наводит на практикантов нешуточный страх. Разговор с Меган пришлось отложить. Я пошел к двери.

– Вы еще зайдете? – спросил Чарли.

– Пожалуйста, возвращайтесь, – попросила Оливия, взяв меня за руку.

– Мы будем ждать, – улыбнулась Меган.

Я вышел из палаты и подумал, что ее улыбка будет радовать меня весь день. Вечером я вспомнил, что обещал Оливии ее навестить, то есть зайти к Меган. Просунув голову в дверь, я увидел Чарли – он крепко спал. Меган с улыбкой приподнялась мне навстречу. Я вошел и задернул плотную штору между кроватями, чтобы не тревожить мальчика.

– Куда все подевались?

– Скоро вернутся. Оливия заявила, что умирает с голоду, и они отправились ужинать. Девчушка любит покомандовать. – Меган пригласила меня сесть. – Посидишь со мной?

Я взглянул на часы – они снова встали. Я потряс рукой и постучал по циферблату, подгоняя секундную стрелку. Скоро запищит пейджер, но пока можно поговорить с Меган.

– Как самочувствие?

– Отлично. Ничего не болит. Честное слово.

– Я тебе верю, но все же доктор Гёрц прав…

Она подняла руку, не давая мне договорить.

– Если ты еще раз скажешь, что доктор имел все основания оставить меня в больнице на ночь, я закричу.

Я только улыбнулся.

– Меган Салливан… – протянул я, меняя тему. – Это ирландское имя?

– Когда-то фамилия звучала как О’Салливан, но сто лет назад никто не хотел выделяться из толпы, и первую букву отбросили. К тому времени, как на свет появился мой папа, ирландской крови в нашей семье почти не осталось. Мы теперь просто американцы, как все.

– И совсем не вспоминаете о семейных корнях?

– Мой прапрадед был последним чистокровным ирландцем. Он умер от цирроза печени до того, как родился мой отец. Дед тоже умер, прежде чем появилась на свет я. Отравился алкоголем. Мой папа бросил пить перед самой женитьбой на маме. Он любит повторять, что выпивка чуть было не свела его в могилу, а маленькая хрупкая женщина вытащила буквально с того света. Он до сих пор ходит на собрания анонимных алкоголиков, помогает людям начать новую жизнь.

Мы заговорили о музыке. Меган восхищалась голосом Эллы Фицджеральд[12].

– А как насчет рэпа и хип-хопа? Первокурсникам обычно нравится.

– Да кто там может нравиться?

– Не знаю. Какой-нибудь Снуп-Догг и компания?

Меган рассмеялась. Мы заговорили о фильмах. Ей нравились картины, снятые до середины шестидесятых годов. Теперь понятно, почему я решил, что она старше – в ее юном теле душа взрослого, если не пожилого, человека.

– Какой у тебя любимый фильм? – спросил я.

– «Убить пересмешника».

Мама заставила нас с отцом посмотреть этот фильм, когда я пошел в первый класс. Она видела «Убить пересмешника» раз двадцать, но все же сидела рядом с нами и не могла сдержать слез. Наверное, Меган понравилась бы маме.

– Твоя семья живет неподалеку? – поинтересовалась Меган.

– Отсюда примерно час на машине. В доме остались папа с бабушкой. Сестра уехала в колледж.

– А твоя мама? – Меган села на кровати.

– Она умерла, когда мне было восемь лет.

– От какой-то болезни?

– Рак.

– И поэтому ты решил стать врачом?

– Пожалуй, тогда я об этом впервые задумался.

– Ты учишься на онколога?

Я улыбнулся, и Меган внимательно на меня посмотрела.

– Ты не похож на онколога.

Я тоже взглянул на себя.

– А на кого я похож?

– Ты напоминаешь мне доктора Гёрца.

От удивления я громко выдохнул и схватился за голову.

– Нет, правда!