почему подобный приём невозможен в тексте о пьесе. И не столько о пьесе, не столько о персонаже пьесы, сколько о женщине, не способной выносить самую малую толику фальши, ультразвуки фальши.

Всем своим существом, всеми своими нервами, женщина эта ощутила «что-то кончилось»[282], ушло безвозвратно, а что начинается, что должно начинаться, женщина эта не могла знать, как не знаем этого до сих пор и мы.

И не лучше ли высказать эту мысль сразу, без обиняков, чтобы она, эта мысль, создала необходимое напряжение, достаточное возбуждение. А если слова о женщине, о нетерпимости ею малейшей фальши, настолько, что не нашла она иного выхода, как застрелиться, оставляют читателя равнодушным, то ему лучше не читать дальше этот текст.

А мой читатель может не принять мой текст, но не может не сочувствовать, не сомысливать подобной судьбе.

…сказка для мужчин

В пьесе Ибсена «Дикая утка» есть такой эпизод.

Врач, человек трезвый, прагматичный, почти циничный, уверен, что многим людям, мужчинам в первую очередь, следует придумывать сказку об их способностях, пусть фальшивых, пусть несбыточных, они всегда готовы «обманываться».

Он обращается к одному из персонажей, который одержим «горячкой честности»:

…любопытный национальный порок, это так, к слову…

«не прибегайте к иностранному слову – идеалы. У нас есть хорошее, родное слово – ложь».

Тот, у которого «горячка честности» спрашивает:

«по-вашему, эти два понятия однородны?».

На что врач отвечает:

«Да, почти как тиф и горячка… отнимите у среднего человека житейскую ложь, вы отнимите у него и счастье».

Гедда Габлер – масштаб трагедии

Не знаю как насчёт «среднего человека», который не может обойтись без сказки, – все мы немножко «средние люди», даже гении в обычной жизни, – но, даже если ложь и фальшь неискоренимы (как без них), если жизнь так предустановлена, если смятение и мятеж Гедды Габлер обречены, то, мы не должны кричать караул, не должны приходить в полнейшее уныние, а только понять, помыслить, трагический масштаб мятежа Гедды Габлер.

Тем самым, мы не просто используем стёртое клише, мы совершаем принципиальный культурный акт. Мы не упираемся лбом в «ах, сказка», «ах, как жить в мире, в котором ложь и фальшь неискоренимы», а расширяем угол обзора, расширяем горизонты жизни и судьбы человека, и это не означает, что в этом случае мир видится розовым, а люди в нём пушистыми, напротив, только тогда и возникает истинно трагический масштаб человека, которому не нужны сказки, не нужны утешения, что мол не всё ложь и фальшь, есть хорошие люди, он и без этих сказок, без этих утешений, способен жить, творить, совершать поступки.

Способен пойти до конца.

Для меня неприемлема позиция, что фальшь (ложь, пошлость, вульгарность) онтологически присуща семейной жизни,

…и не только семейной, но сейчас речь идёт о семейной жизни…

даже если согласиться с тем, что она неискоренима.

Можно признать правомерными различные трактовки «Гедды Габлер» на сцене,

…и в кино, которому ещё предстоит открыть «Гедду Габлер»…

в том числе декадентскую, публицистическую, эсхатологическую, пр.

Можно эстетизировать само увядание жизни, как «румянец у чахоточного»[283].

Можно представить мятеж Гедды Габлер как сугубо феминистический.

Можно завершить спектакль

…театр «Красный факел» в Новосибирске[284]…

кадрами из фильма «Меланхолия» Ларса фон Триера[285],

…две сестры в предчувствии вселенской катастрофы, в которой одна видит угрозу, другая освобождение…

чтобы зритель исчерпание света в душе отдельного человека воспринимал как катастрофу космического масштаба.

Возможны и другие трактовки. Но мне чужда эсхатология, в которой вижу попытку спрятаться от высокого трагизма жизни, если хотите и от высокого гуманизма, который трагичен, а не риторичен.

Если есть человек, погрязший – и постоянно погрязающий – в фальши, в пошлости, в вульгарности, в одну эпоху больше, в другую меньше, у одних народов больше, у других меньше, если есть предустановленность жизни, превращающейся в механический ритуал, то есть и постоянное стремление восстать, изменить, очиститься. Речь идёт о трагическом (и эпическом) подходе, а не морализаторском, тем более не религиозным.

Если признать, что несовершенный человек, был, есть, будет, то мы должны признать, что были, есть, будут, и его попытки преодолеть своё несовершенство. Поэтому у нас есть все основания говорить об «идеальных сущностях», даже если их невозможно сформулировать, даже если они недостижимы.

Древних греков осенило прозрение. Они открыли (придумали, сконструировали) героев[286], в истинном значении этого слова, ополчившихся на самые основы жизни, как она «предустановлена», даже понимая, что обречены на поражение.

Они решили, что если есть арете[287], как стремление блистать, побеждать, восторжествовать, совершить подвиг, просто мужество быть собой в высоком значении этого слова, то обязательно найдётся и герой, который выберет арете (будет обречён на этот выбор), к каким бы трагическим последствиям не привёл этот выбор.

И не только в эпоху древних греков, не только в т. н. героическую эпоху, но и в т. н. пошлую эпоху, всегда найдётся Гедда Габлер, которая выберет своё арете, воскликнет: «проклятье», как избавится от пошлости и вульгарности, почему они как проклятье следуют за мной». И её бунт найдёт отзвук у других людей, обычных, нормальных, «средних», готовых, при случае спрятаться в свою «сказку», как говорит врач из «Дикой утки».

Скрытый бунт обнаружится и у женщин, обычных, нормальных, «средних» женщин, в которых живут эти гедды габлеры, даже если они смирились, если давно не бунтуют, если никогда не бунтовали, при одном условии, если в них сохранилось что-то живое, если они не сплошь состоят (предустановленная жизнь за них распорядилась) из деревянных ящиков, подобно Венере Сальвадора Дали («Венера со вставными ящиками»[288]).

Вот почему мне чужда эсхатология, вот почему настаиваю на трагическом масштабе поступков Гедды Габлер.

«Трагический», «трагическая», тем самым становятся и эмоциональным камертоном, и смысловой матрицей настоящего текста.

От этой итоговой мысли и будет (ретро, назад) разворачиваться-распутываться настоящий текст.

…характеристика Гедды Габлер

Ибсен так характеризует Гедду Габлер:

«Ей двадцать девять лет. Благородное лицо, изящная фигура, осанка горделивая. Цвет лица матово-бледный. Серые глаза отливают стальным блеском и выражают холодное, ясное спокойствие. Волосы красивого русого оттенка, но не особенно густые. Одета со вкусом, в свободное утреннее платье».

Не будем придираться к ремаркам XIX века, которые кажутся сегодня наивными. В первом приближении будем считать, что Гедда Габлер, по Ибсену, женщина бальзаковского возраста[289], со всеми коннотациями этого выражения.

По пьесе Генрика Ибсена, насколько позволяют судить мои разыскания в Интернете, снято несколько телевизионных фильмов (1954, 1963, 1981, 1993, 2006). К сожалению, эти телевизионные фильмы на русский язык не