Она торопливо настучала на клавиатуре: «Привет! Нет, все нормально. Пожалуй, это были мои собственные “тараканы”», — и Есия облегченно вздохнула. Сейчас Revenant развеет все ее страхи, посмеется над ее «неразрешимыми» проблемами, и ей станет легче.

«Расскажешь? Только у меня предложение: давай поговорим по телефону. Ужасно хочется услышать человеческий голос».

«Ты сейчас среди инопланетян?» — Она поставила смеющиеся смайлики.

«Я один в доме. И мне осточертело одиночество».

Так они переписывались около двух часов. Вспомнили школьные и студенческие годы и успели выяснить одну прелюбопытную деталь: все детство и юность они жили где-то рядом. Ходили по соседним улицам, дышали одним воздухом, но никогда не сталкивались. Жизнь, словно в насмешку, разводила их, проводя параллельными дорогами.

К концу второго часа общения Есия с ужасом поняла, что уже почти влюблена. Чтобы виртуальное чувство переросло в реальное или, наоборот, разрушилось, не хватало малого — живого общения.

«Ладно, — немного помолчав, написала она. — Звони. Только я буду разговаривать очень тихо, у меня уже все спят».

«Все? И сколько же вас?»

«Четверо. Я, мой сынишка, мои мама и бабушка».

«Тогда, пожалуй, мне не стоит звонить. Мы своей болтовней перебудим весь дом».

«У нас толстые стены. И я закрою все двери».

Голос у Revenant’a оказался глубокий, бархатистый, с низкими чувственными нотками. И его смех с легкой хрипотцой, и выразительные интонации голоса, умение сказать именно то, что ей жизненно важно услышать, — все это не способствовало благородному делу снижения либидо. И в нарисованный воображением Есии образ Revenant’а добавились новые фантастические детали.

«Давай опять перейдем на письмо. Ты прав, слишком громко получается. Кстати, предлагаю обменяться фотографиями», — решилась Есия на следующий шаг, мысленно убеждая себя: «Вот сейчас его увижу, и наваждение исчезнет».

«Я тебя нашел по фотографии. Той, которая находится на аватаре. Но от увеличенного варианта не отказался бы».

«Чуть позже пришлю тебе более свежую».

На экране уже мигала надпись: «Примите файл».

На снимке Revenant стоял босиком на берегу моря. Светло-голубые джинсы, белая рубашка, сощуренные от смеха глаза. Кажется, синие? Или это опять игра воображения?

«Так, спокойно, — мысленно приказала себе Есия, — фото еще ничего не значит. Оно может быть двадцатилетней давности, или это вообще не он».

«Я сейчас выгляжу немного иначе, не таким свежим и отдохнувшим, — словно прочитал ее мысли собеседник. — Но это я, можешь не сомневаться».

«Серьезно? Может быть, включишь видеокамеру?»

«К сожалению, мой тормозной Интернет не тянет видео».

«Понятно».

Сомнения с новой силой охватили Есию.

«Значит, все-таки фото не его. Вот и боится показаться», — подумала она.

И Revenant ей тут же написал:

«Но скоро я буду в Москве. Может быть, увидимся в реале?»

Ночью Есии снился густой дремучий лес. Потерянная и одинокая, она бродила там, разыскивая любимого, и никак не могла найти. Сердце разрывалось от боли, по щекам текли слезы.

«Господи, пожалуйста, помоги мне найти его, — просила она, — я очень этого хочу. Я знаю, ты все можешь! Жить без любви так скучно, так тоскливо. Наверное, спокойней, но что за мука так жить…»

В ответ на ее немую молитву призрачная мужская фигура появлялась вдали. Но едва Есия бросалась к нему, как он исчезал. В отчаянии она металась по лесу. Ветви деревьев хлестали ее по лицу, колючие еловые лапы расцарапывали ноги и руки. Но разве это слишком дорогая плата за счастье быть любимой?

Долго кружила она на одном месте. Сколько было кругов: десять, двадцать, двадцать пять? Есия сбилась со счета. Наверное, это леший путал ее, водил по лесу, заставляя блуждать.

* * *

С того момента, как он очнулся в квартире Есии в образе домового, прошло довольно много времени. Но Герман по-прежнему помнил все, что с ним произошло в прошлой жизни. Память была так свежа, будто все произошло вчера. И это причиняло тупую боль.

Нет, он не обретал плоть, но видел и чувствовал себя прежним — Германом Гостищевым, красавцем тридцати трех лет. Мужем и отцом.

Он перемещался во времени и видел Марфу, играющую с детьми, и видел себя со стороны, как искажалось злобой его лицо и в ярости сжимались кулаки. Как ревновал из-за дурацких пустяков, не имеющих значения. Отсюда, со стороны, ему очень хорошо было все ясно и понятно.

Он смотрел, как безумная гордячка Марфа молча стискивала зубы, не издавая ни звука, когда он ее бил. Предпочитала терпеть, но не унижалась до оправданий. Она не могла или не хотела говорить с ним.

Он видел страх детей, и ему было мучительно жалко их. Хотелось прижимать к себе их пахнущие лугом белокурые головки и тихим голосом рассказывать добрые сказки.

Как жаль, что он никогда раньше не делал этого.

Впервые Герман испытывал такие угрызения совести, что физически чувствовал боль. Ему нестерпимо хотелось все исправить. Но он понимал: это невозможно. Никогда больше не поверит ему Марфа, и не засияют ее глаза так, как светились счастьем когда-то.

И в этом заключался его личный ад.

Серые человечки, которых он про себя называл гномами, иногда прорезывались из стены. Став по обе стороны от Германа, рассматривали его и качали головами. Или ухмылялись, а потом убирались прочь.

— Все еще помнишь? — однажды спросил первый гном.

— Мучайся, мучайся, — злорадно ухмыльнулся второй.

— Помни, за что проклятие несешь…

Они так быстро исчезли, что Герман не успел их спросить: как же из этого выкарабкаться?

Последнее время они приходили, только когда он спал. Это был не тот сон, который бывает у людей, а тяжелое забытье. В нем Герман снова видел себя человеком, помнил себя таким и знал все. И одновременно пребывал в нынешней своей реальности. Его сны были так пугающе реальны, что он все время рвался хоть что-то в той жизни своей изменить. Но даже не мог пошевелиться. Если раньше он сомневался, что существует ад, то теперь точно знал: адовы муки есть.

Однажды человечки пришли, когда он беззвучно плакал. В той, другой жизни, которую ему уже не дано вернуть, он видел своих детей. Они плакали отчего-то, а он — бесплотный, невидимый — стоял рядом и не мог им помочь.

Человечки долго наблюдали за мучениями Германа, а потом первый из них сказал:

— Что-то мне его жалко. Мне вот что кажется: ему надо помочь.

Второй помолчал и потом, кряхтя, ответил:

— Нас за это накажут.

— А мы самую малость, совсем чуть-чуть. И не скажем никому! Ну не выпутается он сам.