Финляндии были опять заняты Шведами, а по соседству с Або крейсировали суда короля Густава-Адольфа. Весьма было естественно ожидать, что и остальная часть Финляндии, где они теперь заседали, вскоре освободится от русского владычества.

Конечные выводы дворянских мемуаров сводились к тому более или менее общему, притом решительному заключению, что хотя они и не считали себя в праве высказаться против самой депутации, однако находили порядок, избрания её состава незаконным. Кроме того, и Едва ли не главнее всего, они видели политическую опасность для своего сословия [32].

На основании таких соображений дворяне составили общую записку для передачи губернатору.

Одновременно с дворянами собрались и представители бюргерства от шести названных городов. Они также решили: не избирать депутата. Бюргерам нельзя было толковать о «главах фамилий»; поэтому они мотивировали свой отказ различием прав и преимуществ, принадлежащих разным городам по шведским законам, которые — тот же припев — Его Императорскому Величеству угодно было всемилостивейше утвердить. Фальшь совершенно неопределенного и необдуманного обещания сохранить все права и преимущества начинала, как легко видеть, производить свое действие и запутывать положение. Або и Бьернеборг имеют право на заграничную торговлю — писали протестанты, — Раумо и Ништадт торгуют только по Балтийскому морю, Нодендаль пользуется лишь внутренними водами, Таммерфорс вовсе удален от моря и не ведет морской торговли. Все они преследуют разные цели и имеют разные интересы. Следовательно — полное основание к отказу в выборе депутатов: нельзя предоставить охрану польз и нужд этих шести городов представителю одного из них, так как интересы эти нередко прямо противоположны.

Наконец и записка крестьянина Кавена заявляла об отказе от содействия к выбору депутата. Финского, вообще довольно грубого крестьянина, нельзя было отличить в ней от вежливого дворянина. «Насколько я преклоняюсь пред всемилостивейшею заботливостью Его Императорского Величества о нашей стране, — написано было в поданной им записке, — и пред желанием его помочь в её нуждах, настолько я чувствую себя недостойным быть представителем целого сословия, владевшего издревле правом посредством свободного избрания даровать свое неограниченное доверие тому, кто в интересах его должен приблизиться к верховной власти и быть истолкователем его желаний пред самим престолом. Я глубоко оскорбил бы это святое право, если бы не подвергнув себя избранию, и следовательно без ведома моих собратий, возвел себя в их представители, тогда как они могли бы почтить своим доверием другого, достойнейшего. Так пел свою партию полуграмотный крестьянин в созвучном хоре абоских протестантов.

Нет сомнения, — пишет финский историк Кастрен, — что доводы против депутации (приведенные выше) только частью, и то самою незначительною, служили выражением истинных чувств, одушевлявших большинство. — С этим нельзя не согласиться. Немного надо было соображений, чтобы прийти к заключению о нелепости изложенных доводов в виду предъявленного требования и бывших обстоятельств. Но собравшимся рыцарям отнюдь нельзя отказать в известной мере ума, или по крайней мере расчета. Они хитрили, надеясь сбить русское правительство с толку. Это открывается из некоторых документов. Маннергейм, один из 12-ти, а потом и предводитель депутации в Петербурге, рассказывает в своих мемуарах что на собрании 1-го августа вовсе почти не было и речи о главном выставленном в записке мотиве, т. е. о представительстве чрез старших в роде. Напротив, главнейшие рассуждения были о том, что все финляндские дворяне, в качестве государственного сословия, имеют одинаковое право участвовать в выборе депутатов, и что выборы эти должны быть отложены до заключения мира, так как большинство дворян находится на войне (против Русских, в рядах шведской армии). Дело было, следовательно, в чисто партийных дворянских интересах. Теми личными выгодами, которыми могли воспользоваться одни, желали воспользоваться и другие. В числе 12-ти были двое Ребиндеров, потом явился и третий; Виллебрантов было также двое; сам Маннергейм приходился зятем одному из Виллебрантов. Прежняя шведская практика научила, что всякие служебные и другие выгодные положения дворянство брало себе и распределяло между своими членами, смотря по тому кто был у власти. Выставить главный мотив— отсутствие большинства — было рискованно; русское правительство могло вспомнить, что эти отсутствующие стояли с оружием в руках против него же самого, и при всем благодушии и доверчивости не нашло бы нужным оберегать интересы своих, упорных противников. Этот взгляд русской власти был известен и принял уже конкретную форму: повеление об отобрании бостельных имений от семейств рыцарей и дворян продолжавших воевать, было уже два раза объявлено. Поэтому без сомнения о главном мотиве, об отсутствующих, распространялись на бумаге наименее, хотя на словах судили наиболее.[33]

Но гораздо определеннее обрисовал затаенные мысли финляндцев сам Ребиндер, который с небольшим через 3 года явился, благодаря советам Маннергейма, докладчиком при Императоре Александре по финляндским делам. В своих мемуарах он также подтвердил, что заявление дворян было мотивировано двумя разными точками зрения. Одну можно было высказать открыто, официально; другую, интимную, нельзя было занести в меморию, предназначавшуюся, как думали, к поднесению Государю. Ребиндер приводит выдержки из записок отца своего, Иогана-Рейнгольда, участвовавшего в заседании 1-го августа. Вот что писал тот:

«Если мы последуем вызову к нам обращенному, то мы растворим двери интриге и предадим себя самих и силу наших отцов в руки правительства, которое, конечно, сумеет воспользоваться этим в ущерб нашей свободе. Приготовимся же к борьбе за принципы, и не забудем, что уступая хотя бы пядь почвы на которой боремся, мы находимся в опасности потерять все. Русское правительство, по всем видимостям хорошо знакомое с узурпационной тактикой, не преминет рано или поздно воспользоваться всем тем, что создано нами(!), и потом не раз возобновит нынешний маневр. Оно будет собирать в своей столице какую-нибудь дюжину так называемых депутатов и придавать им личину законности на том основании, что они принадлежат ко всем четырем государственным сословиям. На первый раз ограничатся тем, что спросят совета этих манекенов народного представительства; но затем уже найдутся способы заставить их издавать законы и вотировать бюджеты под диктовку правительства произвола».

Вот, следовательно, чего боялись дворяне; они боялись быть оттертыми от власти, которою привыкли пользоваться и распоряжаться тоже по произволу, только по своему и исключительно в своих личных видах. Опытный барон поэтому продолжал:

«Между тем, как бы ни были справедливы наши опасения, мы не можем говорить о них, не погрешая против приличия и не натыкаясь на другие подводные камни. Поэтому сделаем заявление, но уклонимся от выражения истинных причин нашего образа действий. Будем резонировать, худо ли, хорошо ли; наши новые господа еще не освоились с нашими конституционными таинствами. Безразлично, хромает немного наше заявление или нет; нужно только одно, чтобы оно не