последних была и надежда на созыв сеймовых представителей. В инструкции упоминалось кроме того об оставлении школ в том положении, как оно определено законом 1724 г., и о сохранении духовенству и учителям получаемого содержания. Ходатайства или домогательства сходили, очевидно, с широкой почвы политических задач и сводились к вопросу об интересах личных. Но представителю дана задача и первостепенной важности: просить о том, чтобы «между консисториями и Особою Императора были установлены непосредственные сношения».

Наибольшею сдержанностью отличались. инструкции по кюменегордской губернии. Но что значила и эта сдержанность? В Гейнола избиратели составили два уполномочия: одно общее, другое специально дворянское. Первое было и более подробно, касаясь разных второстепенных предметов: замены одних повинностей другими, свободы торговли солью, права винокурения и проч. Дворянство напротив держалось главным образом политической высоты, не опускаясь до экономических сфер. В своем полномочии депутату фон-Роткирху оно писало: «Льстим себя радужною надеждою, что Государь Император впоследствии, когда время и обстоятельства то допустят, соизволит почерпнуть сведения о положении края для надлежащего их рассмотрения способом, установленным у нас законом». Но это столь скромно выраженное желание сопровождалось другим, уже совсем другого значения: испрашивалось, чтобы отправление верховной власти, «jura majestatica», «принадлежало только лично Его Величеству, а не русским, правительственным органам». Это домогательство, в сущности обобщенное desiderium боргоских пасторов, шло много дальше и того, что писал и говорил, по крайней мере официально, сам Спренгтпортен. Поместив такой пункт капитальной важности, гейнольские дворяне не пренебрегли и делами на первый взгляд как бы второстепенными. Поручили ходатайствовать о том, чтобы все места судей и другие должности губернии замещались лицами финляндского происхождения, с некоторой, правда, оговоркой, «если заслуги и высшее образование других соискателей не побудят сделать в этом отношении изъятие». Говорилось об устранении внесудебных взысканий и кар. Русская армия была среди свирепствовавшего народного восстания, и полевой суд был неизбежен, но финским патриотам до этого не было дела. «Такие наказания, — писали они, — противоречат издревле столь дорогим для каждого из членов нашего общества законоположениям, в неприкосновенности коих столь торжественно удостоверяли нас прокламации Его Императорского Величества». Желали, следовательно, чтобы всех этих финских убийц из-за угла предоставить гражданскому суду их же земляков. Трудно верить возможности таких домогательств; но тогдашнее петербургское правительство, по благодушию своему, внимательно рассматривало и их.

Приведенные выдержки из инструкций достаточно ясно показывают, чего добивались вообще избиратели. То же, или почти то же, повторялось всеми сословиями и всех губерний[35]. Везде лежали в основе данные Спренгтпортеном пароль и лозунг: как только военные обстоятельства позволят, требовать созвания сейма, и затем охраны во что бы то ни стало всего прежнего.

За сим все было готово: назначение депутатов состоялось, инструкции им были даны; оставалось только ехать и исполнить свой патриотический долг. Но тут начались уклонения от поездки в русскую столицу. По свидетельству профессора Коскинена, было много не желавших принимать оказанного им доверия. Было упомянуто, что Маннергейм сильно настаивал на освобождении его от этого поручения. Епископ Тенгстрём с самого начала решительно ему воспротивился. Избранный нюландским дворянством заводчик Гизингер отговорился болезнью [36]; его заступил Пер Сильвершольд. Абоский купец Тьедер также пытался избавиться от поездки, но это ему не удалось. Гельсингфорсский депутат купец Линдеберг имел больший успех, и в Петербург не поехал. Он по медицинскому свидетельству до того страдал от «ревматизма, глистов, нервной слабости и вызываемых ими болей в животе, что по временам терял всякую способность работать; кроме всего этого его уложила в постель и свирепствовавшая в городе лихорадка Линдеберга заменил ратман Боргстрём. Гейнольский купец Унониус равным образом освободился от поездки, по какой причине — неизвестно; его заменил гейнольский бургомистр Флудберг. Последнего ждали в Петербурге до ноября; депутаты говорили, что он не приедет. Действительно, пред самым отъездом он имел несчастье захворать болезнью «именуемою желудочною судорогой», и был заменен бургомистром Карлстедом. Этот последний приехал в Петербург даже без всяких письменных удостоверений; ему поверили на слово.

Были и другие уклонения. «Забавно было бы, — пишет столь часто цитированный автор «Очерков новейшей финской истории», — проследить длинный перечень болезней, которые так внезапно поразили многих из депутатов, имевших отправиться в Петербург, если бы это в то же время не указывало на глубокий трагизм положения Финским представителям— поясняет он — конечно не могло быть приятно собственными руками, самолично порвать те вековые связи, которые соединяли Финляндию с народом, давшим ей свою религию, свободу и первые семена просвещения. — Если и можно сказать кое-что против последней части этого пояснения, тем не менее в общем оно не только основательно, но и достойно уважения. Но тогда теряют силу все уверения Спренгтпортена и ему подобных, что финляндцы жаждали отделиться от Швеции, и утверждения местного сенатора Мехелина что Финляндия сама шла навстречу России для заключения «акта единения».

Но кроме приведенной причины, по которой финляндцы уклонялись от путешествия в Петербург, Кастрён приводит и другую, согласную с понятием о России того, а пожалуй и настоящего времени. Депутаты боялись, что если они будут действовать не вполне сообразно с волею победителя, то им придется с берегов Невы прогуляться может быть в сибирские тундры. Не даром Маннергейм находил свое поручение «опасным». Турки сажали даже настоящих послов в Семибашенный замок. Финнам не надо было впрочем ходить за примерами так далеко. Их король всего 5–6 месяцев назад не стеснился заарестовать совершенно независимого посланника не менее независимой державы. Наш автор видит полное основание таких страхов в том, что нечто подобное, т. е. угрозы Сибирью, финляндцы уже слышали будто бы по поводу принесения верноподданнической присяги. Такое утверждение пусть остается на ответственности г. Кастрена; никаких документов на этот счет он при всей враждебности к России не приводит, а другой историк с похвалой отзывается об умеренности управления генерала Буксгевдена. Можно только припомнить: не сам-ли Спренгтпортен внушал и Буксгевдену, и Румянцеву, что присяги нужно требовать силой, и не сам-ли Спренгтпортен ставил потом в вину главнокомандующему, что тот не последовал его совету?

Депутаты двинулись наконец в путь.

ГЛABA XVIII. Финляндская депутация в Петербурге

I. Прибытие и пребывание

Кто были эти люди, которые в качестве депутатов ехали теперь знакомить петербургские власти со вновь завоеванною страной и её. нуждами? Мы имеем поименные их списки, но к сожалению очень мало данных для характеристики личностей. расскажем однако то что известно.

Старейший из депутатов, генерал-майор барон Эрнст Густав фон-Виллебрант, как выше сказано, не был губернским депутатом; он не представлял собою никакого сословия,