Повинуясь порыву мазохизма, я вновь разблокирую экран и разглядываю ненавистную фотографию. В кадр попадает угол белого комода, на котором стоят баночки с кремами. Без сомнения, это женская спальня. И совершенно точно на снимке Андрей — я слишком хорошо знаю его тело, чтобы заподозрить фотошоп. Я изо всех сил жмурю глаза, пытаясь расплакаться, чтобы облегчить мучительную тяжесть в груди, но они, как назло, остаются сухими. До того, как экран успевает погаснуть, я собираю всю волю в кулак и набираю номер Андрея. С каждой секундой гнетущей тишины в динамике сердце колотится сильнее и меня начинает тошнить. Недоступен. 

Телефон падает на покрывало, и на смену отчаянию неожиданно приходит злость. Я всегда, всю жизнь старалась вести себя по-взрослому, не скандалить, не устраивать истерик, так чтобы не создавать ни отцу, ни окружающим проблем. И что в результате? Папа обращается со мной как с ребенком, скрывая от меня правду об операции, а Андрей… обманывает меня? Не знаю. Я устала быть понимающей. Как он, черт подери, мог допустить, чтобы я видела вот это? Догадывается, каково это: получить от другой женщины фотографию человека, которого ты любишь? Снимок, где он изображен голым. Мне так плохо, что хочется лезть на стенку, или рвать на себе волосы, или чем там занимаются люди от безысходности. 

Как я ни пытаюсь убедить себя в том, что это обман, чей-то глупый розыгрыш, логика упрямо отказывается принимать эту мысль. Кому нужно делать мне больно? За что? Я знаю, что до меня у Андрея были женщины, но разве он не должен был с ними расстаться? А если он с ними расстался, к чему слать мне такие омерзительные сообщения? Его ведь ими не вернешь. 

Под одежду забирается холод, проникает под кожу, сковывая грудь, и я отчетливо осознаю, что не могу больше находиться в его квартире. Андрей, возможно, изменяет мне, тогда что мне здесь делать? Я влетаю в ванную, громко шарахнув дверью, забираю крем и зубную щетку и запихиваю их в сумку, содержимое которой собиралась этим вечером любовно раскладывать на полках. В груди болит и тянет, хочется рухнуть на пол и выть, но я уговариваю себя потерпеть до того, как я вернусь домой. 

Когда я покидаю квартиру Андрея, я почти слышу под подошвами кроссовок хруст своих разбившихся детских надежд. Обнимаю руками руль, но тронуться с места не решаюсь. Перед глазами все дрожит и расплывается, зубы стучат друг об друга, и кажется, что в этом состоянии я буду пребывать вечность. Первые всхлипывания скручивают тело так сильно, что я сгибаюсь пополам, упираясь лбом в эмблему на руле. Вторая их волна высушивает легкие, отчего в горле начинает першить, третья заставляет содрогаться в конвульсиях. С соседнего сиденья раздается телефонный звонок — та мелодия, которую я поставила на Андрея. При ее звуке моя истерика усиливается. Как я буду жить, если весь этот кошмар станет явью? Смогу ли когда-нибудь вновь почувствовать себя настолько счастливой? Нужно ответить, но сейчас я слишком слаба, чтобы разговаривать. Пока еще остается шанс, что все это неправда, хотя бы сегодня я хочу уснуть в неведении.

Андрей

— Куда едем, Андрей Вячеславович? — пристегнув ремень безопасности, Петр вопросительно смотрит на меня в зеркало заднего вида.

Я дожидаюсь, пока в трубке пройдет очередной бесполезный гудок и возвращаю телефон в карман.

— На Лесную.

С уверенностью могу сказать, что сейчас я зол. Два перелета, четыре часа сна, бесконечные звонки и переговоры — я, блядь, мечтал поскорее добраться до квартиры и завалиться спать, а вместо этого еду к ней. Положить бы хер на ее детские выходки и дождаться, пока сама объявится, — Варламов сказал, что на работе она была, значит, за здоровье и безопасность волноваться не приходится. Но не могу, никак не могу. Черт знает, что за компот творится в голове у рассудительной Яны, но выяснить необходимо прежде всего для личного спокойствия. Нет, все-таки двадцать лет есть двадцать. Ну что ей стоит трубку снять и лишить нас обоих головняков? И я тоже хорош: ведусь ведь как пацан. 

Как только мы останавливаемся во дворе у Яны, я первым делом нахожу глазами ее «Кайен». Стоит на месте, значит, дома. Но и тут меня ожидает сюрприз, потом что скрипучий голос консьержа в домофоне сообщает, что Яна Семеновна минут десять назад куда-то изволила выйти. Я бросаю взгляд на часы: начало одиннадцатого. Куда можно идти в такое время?

Выматерившись сквозь зубы, возвращаюсь в машину с намерением сказать Петру, чтобы разворачивался к дому, но в итоге откидываюсь на сиденье и смотрю на ее окна. Дожил, блядь. Ромео сорокалетний. Что вообще могло произойти такого, чтобы ее переклинило? В рабочих отношениях все куда проще и понятнее: начинает кто-то мозги делать — прекращаешь с ним сотрудничать. А с ней как? Я будто по рукам и ногам связан. Прав был Серега — с привязанностями вся рациональность исчезает. 

Я снова набираю Яне, уже в шестой или седьмой раз за сутки, и в этот момент взгляд выхватывает в темноте тонкую фигуру в накинутом на голову капюшоне. Она, а донесшийся через приоткрытое окно писк телефонного звонка это подтверждает. Фигура несколько секунд смотрит на вспыхнувший экран, а затем выключает звук. Вот же коза мелкая.

— Жди, — бросаю Петру и выхожу из машины. 

От звука хлопнувшей двери — а хлопнул я от души, - Яна застывает и разворачивается мою сторону. Бежать не пытается — уже хорошо. 

— Гуляешь ночами?

Фраза ничего не значащая, просто для того, чтобы дать себе время обуздать раздражение и злость. 

— Выходила в «Азбуку», — ее голос звучит тихо, и для убедительности она демонстрирует пакет с зеленым логотипом. 

— Дома поговорим или придется запихивать тебя в машину?

Яна переминается с ноги на ногу, а затем вскидывает подбородок и смотрит мне в глаза. В них вызов. 

— Не нужно никуда меня запихивать. Поднимемся ко мне. 

Мне приходится сжать зубы, чтобы побороть желание взять ее за плечи и вытрясти ответ, чем я, блядь, заслужил это ледяное выражение на ее лице и этот снисходительный тон. Некстати вспоминаю о браслете, на выбор которого убил полтора часа в швейцарском ювелирном бутике, и злюсь еще больше. Идиотизм какой-то. 

В квартире Яна скидывает обувь и, не взглянув на меня, идет в гостиную, где начинает бестолково расхаживать из стороны в сторону, перекладывая предметы. Понаблюдав за этим несколько секунд, я обхватываю ее плечи и силой заставляю сесть на диван и, убедившись, что вскакивать она не собирается, сажусь напротив. Пытаюсь поймать ее взгляд, но стрелка на брюках, очевидно, куда более увлекательное зрелище, чем мое уставшее лицо.

— Ян, я за сутки спал четыре часа и, откровенно говоря, так заебался, что сил уговаривать у меня нет. Ты сейчас либо рассказываешь, что случилось, либо я делаю вывод, что сильно преувеличил твои ум и зрелость, и уезжаю домой. Сидения под твоими окнами и кучи неотвеченных звонков мне на сегодня хватило. Бегать за тобой как сопливый пиздюк, пытаясь выяснить, в чем заключается твоя проблема, тоже не буду.

Ее грудная клетка быстро вздымается, лицо из бескровного становится ярко-розовым. Я чувствую, что ее рвет на части, но по какой-то причине она продолжает сдерживаться.