– Ах, ну да! У нее горе!

Лавров невольно выступал и телохранителем, и «адвокатом» вдовы. В словах Колбина он усматривал сарказм и скрытую угрозу. По нескольку раз на день он звонил Глории и получал один и тот же ответ: «Я в порядке...»

На самом деле порядок с момента ее исчезновения сменился хаосом. И все старались восстановить хоть какую-нибудь стабильность. Как ни цинично это звучит, похороны Зебровича оказались той самой палочкой-выручалочкой, за которую ухватился Колбин, чтобы обрести почву под ногами. Он ездил, отдавал распоряжения, договаривался о месте на престижном кладбище, заказывал ресторан для пышных поминок...

Глория оставалась безучастной к гибели мужа. Она отказалась смотреть на тело, не высказывала никаких личных пожеланий, полностью положившись на Колбина, и все происходящее воспринимала как театр абсурда, мрачный и лишенный здравого смысла. Неизбежную процедуру захоронения придется пережить, и она готовилась к этому испытанию. Картина предыдущих похорон, когда она бросала комья земли на гроб Пашки Нефедова, все чаще вставала перед глазами...

Между смертью Павла и Толика существовала некая связь, которую Глория пыталась нащупать. Она не говорила об этом Лаврову, потому что боялась своих мыслей – чего доброго, он примет ее за чокнутую. После сильного стресса такое случается. По крайней мере, на первых порах человек может вести себя неадекватно. Психика – штука тонкая, и запас ее прочности у всех разный.

Глория нарочно умолчала о карлике и его подручном Санте – сначала следует выяснить, что это не бред и не игра расстроенного ума. Уж больно дико все выглядит. Она сама должна выяснить, насколько ее восприятия соответствуют действительности. В ее положении опасно давать повод для кривотолков. У них с Зебровичем нет детей, и у Колбина, если он преследует цель завладеть компанией и банковскими счетами покойного, появятся основания объявить ее невменяемой, недееспособной, а то и заключить в психушку. Кто знает, какие планы зреют в его яйцеобразной голове?

В том, что Глория не родила ребенка, не было ее вины. Зебрович страдал бесплодием и не придавал этому значения. Дети не являлись главной целью его жизни. А ради чего он жил, Глория так и не поняла. Ради чего вообще живут люди?

Она вспомнила неподвижное, окостеневшее тело уродца с лицом и повадками аристократа, и на ее глаза навернулись слезы. Любила ли она мужа, если не в силах его оплакивать? И какие чувства пробудил в ней карлик, если только он не плод ее воспаленного воображения? Как ей разобраться в себе?

Она твердо решила, что первым делом съездит в Прокудинку... побродит по деревне, сходит на речку, которая унесла жизнь Павла... поговорит с местными жителями... Может, Пашка изливал кому-нибудь душу, делился наболевшим? После чарки-другой водки язык развязывается даже у молчунов. Кто написал ей письмо от его имени? Почему именно от него?

Домашний телефон Глория хотела отключить, чтобы не слышать бесчисленных фальшивых соболезнований. Но Лавров поручил брать трубку охраннику. Тот отвечал всем одно и то же: Глория Артуровна подойти не может, он в точности передаст ей все сказанное...

Фамилии звонивших охранник вносил в список, который с каждым часом становился длиннее. Время от времени он показывал список Глории. Та пробегала по фамилиям равнодушным взглядом...

– Алина Нефедова! – вырвалось у нее, когда парень в очередной раз принес ей «лист соболезнований».

У нее совершенно вылетело из головы, что у Пашки была... вернее, есть родная сестра...

Подмосковье. Деревня Прокудинка. Начало XX века

Вдова Андре выставила дом на продажу, но покупателей не сыскалось. После кровавой резни и погрома, устроенного неизвестными, на дом легло клеймо проклятия. Тому немало поспособствовали дьякон и служанка покойного хозяина.

В 1905 году в деревню приехал немецкий доктор, якобы спасаясь от бушующих в Москве народных волнений. Он и приобрел у отчаявшейся вдовы злополучный дом. За бесценок. Вместо икон новый собственник повесил на стенах картины на библейские сюжеты и выцветшие ковры.

Местные жители называли его «доктор Муха» и обращались к иноверцу в самом крайнем случае, когда положение было безвыходным. Микстуры и капли, которые прописывал немец, имели горький вкус и резкий запах. Принимать сии странные зелья отваживались немногие. Доктор, казалось, совершенно не заботился о том, чтобы привлечь пациентов, и жил на средства, присылаемые из-за границы.

Среди картин, украшающих бревенчатую горницу – ту самую, где принял ужасную смерть бывший хозяин, – была одна, на которой художник изобразил живописные каменные руины посреди африканской саванны. Так что если дух покойного, как утверждали злые языки, все еще бродил по комнатам, то, несомненно, испытывал удовлетворение. Ведь именно там, между древних обломков, Андре и наткнулся на свое «сокровище»...

Доктор поначалу приставал к соседям с расспросами, при каких обстоятельствах погиб его предшественник и не послужило ли поводом тому ограбление, но потом успокоился и углубился в изучение книг, которые остались после Андре. Они пылились в чулане, заброшенные и забытые за ненадобностью. Немец вытаскивал их, отряхивал и с трепетом листал страницу за страницей. Книги были на разных языках, и доктор выбирал те, которые мог прочитать. Оказывается, среди прочих сомнительных наук его предшественник особенно увлекался каббалой.

Такое необычное пристрастие удивило нового хозяина дома, и он с усердием взялся штудировать каббалистические писания. Это занятие поглощало почти все его время. Если он и выходил со двора, то исключительно когда за ним посылали с просьбой приехать к тяжелобольному. Доктор страждущим не отказывал, но восторга явно не испытывал. Он хотел, чтобы его оставили в покое и позволили заниматься своим делом. Он ничего вокруг не замечал. Одержимость Андре, казалось, передалась немцу вместе с жилищем и книгами.

В доме напротив снимали на лето дачу две романтические курсистки. Они собирались стать сестрами милосердия и надеялись перенять у доктора кое-какие медицинские навыки. Но тот не спешил делиться знаниями. Курсистки приглашали его в гости на чай с вишневым вареньем, однако не получили согласия. Немец избегал встреч с ними и не шел на разговор. Девицы умирали от любопытства, записав чудаковатого соседа чуть ли не в чернокнижники.

– Вот увидишь, он алхимик, как Парацельс! И занимается магией! – нашептывала одна барышня другой. – Он нарочно уединился в деревне, чтобы ставить свои опыты. Обрати внимание, у него частенько ставни закрыты...

Необычайная таинственность доктора только разжигала интерес девушек. Летом в деревне царила невыносимая скука. Удивительно ли, что, спасаясь от однообразия и уныния, они решили во что бы то ни стало выяснить, какие опыты производит у себя в доме молчаливый немец?

Разумеется, девицы понимали, что подглядывать и подслушивать в высшей степени дурной тон... Однако женская любознательность всегда берет верх над воспитанием и моралью. Однажды вечером, когда небо затянули тучи и на деревню опустилась сырая ночная мгла, курсистки проскользнули в соседний двор через дырку в заборе и подкрались к дому доктора. Они едва сдерживали нервное хихиканье и подталкивали друг дружку локтями. В щели ставней пробивался желтый свет...