– Ничего не видать! – сообщила круглолицая барышня. – Высоко...

Она встала на цыпочки и попыталась заглянуть в щель между рассохшимися ставнями. Вторая громко дышала рядом, обмирая от страха и удовольствия. Так весело было вывести доктора на чистую воду, что курсистки не испытывали угрызений совести. Однако затея с окнами провалилась. Обнаружив за домом скамейку, девушки взобрались на нее, но все равно ничего не увидели. Помимо ставней обзору мешали ситцевые занавески.

– Ах ты боже мой! – огорчилась круглолицая. – Вот незадача!..

– Может, он дверь забыл закрыть? Пойдем, глянем?– Ты что? А если он нас... заколдует? Превратит в летучих мышей?

Далеко за деревней вспыхивали зарницы и рокотал гром. В воздухе пахло дождем. Было слышно, как шумят деревья, шуршит ветками по крыше береза.

– Сейчас ливень пустится, мы вымокнем...

– Тем более надо в дом идти. Давай ты прикинешься больной, – предложила круглолицей подруга. – Скажешь, мол, живот схватило. Сил нет терпеть!

– Сама говори...

Ветер крепчал. Курсистки, дрожа от холода и возбуждения, взошли по ступенькам на крыльцо. Одна осторожно потянула на себя дверь...

– Заперто!

– А ты что думала?

В тот же миг в сенях раздались громкие шаги. Девушки едва успели скатиться с крыльца и прижаться к стене, как дверь распахнулась... по ступенькам спустился мужчина в домашних брюках и накинутой на плечи тужурке. Это был доктор. Он пошел к сараю, где хранились дрова, сено и кое-какие припасы.

Круглолицая дернула подругу за рукав и шепнула:

– Бежим в дом, пока он не видит! Там спрячемся...

Вторая опешила от такого отчаянного предложения и замотала головой:

– Нет! Мне страшно...

И снова любопытство победило. Курсистки юркнули в сени, оттуда в кухню и спрятались за печью. В дымоходе гудел ветер, что-то скреблось под деревянным полом.

– Мышь? – вытаращила от ужаса глаза круглолицая. – Я мышей страсть как боюсь!

Послышались шаги. Это немец возвращался в дом. Незваные гостьи задернули матерчатую перегородку между печью и стеной и затаились. Хозяин прошел мимо, ничего не заметив. Он громко топал в горнице, что-то переставлял... звякнула посуда, булькнула какая-то жидкость...

– Колдует... – с восторженным ужасом прошептала круглолицая.

Немец бубнил себе под нос слова, которых было не разобрать. Дверь в горницу оставалась приоткрытой, оттуда падал тусклый свет. Девицы не выдержали пытки неизвестностью. Они покинули свое убежище и на носочках прокрались к двери...

Доктор стоял посередине комнаты и медленно раздевался. Вот последняя одежда упала на пол... Круглолицая, чтобы подруга не ойкнула, зажала ей ладонью рот. Фигура у немца была нескладная и женоподобная, с узкими плечами, отвисшим брюшком и раздавшимися бедрами. Он шагнул к столу, зачерпнул рукой из миски и принялся размазывать по телу какое-то снадобье, сопровождая свои действия нечленораздельным бормотанием.

– Мал... ки... таф... те... лах... – доносилось до девушек. – Ил... теф... зел...

– Неужто он... дьявола призывает? – испугалась круглолицая. – Надо бежать...

Однако обе словно приросли к месту, завороженные увиденным. Запахло кислым... Сверкнула молния. Оглушительный раскат грома потряс деревянное строение.

У круглолицей сдали нервы, она дрогнула, вскрикнула и опрометью кинулась прочь. Вторая, с пронзительным визгом, за ней... Во дворе было светло, как днем. Молнии сверкали не переставая, били совсем рядом, ослепительными зигзагами уходя в землю. Пушечной канонадой гремел гром...

Курсистки бежали, не оглядываясь, и не увидели, как березу у крыльца объяло пламя, как оно перекинулось на дом и огонь, подхваченный ветром, жадно лизал стены и крышу...

Москва. Наше время

Прошла неделя после похорон Зебровича. Жизнь Глории как бы шла в двух разных измерениях: в одном распускались деревья, светило солнце, ходили по улицам одетые по-весеннему люди... в другом – подстерегали незримые опасности, таился неведомый враг, нависала тень безумия. Глория боялась вспоминать о прошлом, боялась думать о будущем. А между тем без этого невозможно было обрести новую точку опоры взамен утраченной. Замужество, скучная праздность, шопинги, светские развлечения закончились... даже угрызения совести и чувство вины совершенно притупились. Глории невольно приходили на ум слова карлика о том, что в двадцать восемь лет у человека наступает перелом в судьбе – по сути, он окончательно выбирает свой путь... делает ставки в игре, которая либо принесет новые, доселе невиданные дивиденды, либо... разорит его. Казалось, что она уже потерпела полный крах. Большего «разорения» просто быть не может...

Лавров терпеливо ждал, пока она оправится от потрясения и начнет жить не минувшим, а настоящим. Он наблюдал за каждым ее вздохом, подспудно ожидая «прокола». Он так до конца и не уверился в ее искренности. Все, что с ней произошло, могло оказаться ловким трюком...

«Чего она добивается? – гадал он. – Неужели весь сыр-бор из-за наследства?» Однако Глория при всей ее изнеженности и лени не походила на меркантильную стерву, готовую ради собственной выгоды шагать по трупам. Гибель мужа повергла ее в апатию. Пожалуй, только на кладбище до нее дошло, что она овдовела. До сих пор ей удавалось балансировать на грани убеждения: «Это случилось не со мной». Теперь же она перестала выходить из дому, отказывалась общаться даже с родителями. Возможно, у этой апатии были иные, более глубокие корни. Лавров не исключал, что он ошибается в отношении женщин вообще и в отношении Глории в частности.

«Нет... она не такая», – твердил он, глядя в ее потухшие глаза.

«А какая? – чертиком выскакивал его внутренний критик. – Что ты имеешь в виду, парень? Вспомни печальные примеры мужчин, которых погубило женское коварство! Ты можешь занять место в их длинном ряду...»

На восьмой день Лавров принес ей букетик фиалок.

– Не хотите прогуляться? – предложил он. – Съездить за город?

Она, сжав губы, покачала головой.

– Тебе надо встряхнуться! – не выдержал он. – Нельзя сидеть вот так и смотреть в никуда!

Глория не обратила внимания на его фамильярность. Разве они перешли на «ты»?

– Только не за город...

– Я буду рядом. Поехали!

Он чуть ли не силой заставил ее собраться. Такая разборчивая и привередливая, она надела то, что он нашел в шкафу, и покорно вышла из квартиры, дала усадить себя в машину. Постепенно, по мере того, как они удалялись от Москвы, ее сознание просыпалось.