Никаких земель

Не открыть вдвоем.

В горний лагерь лбов

Ты и мост и взрыв.

(Самовластен – Бог

И меж всех ревнив.)

(II: 139).

Пример со словом лихой показал, что для совмещения двух значений в одном словоупотреблении благоприятна позиция поэтического переноса: она дает возможность объединять фрагменты речи, в которых реализуются разные значения слова или значения омонимов. Совмещение современного и архаического значений слова в этой позиции тоже выступает особенно отчетливо:

«Пушкин – тога, Пушкин – схима,

Пушкин – мера, Пушкин – грань…»

Пушкин, Пушкин, Пушкин – имя

Благородное – как брань

Площадную – попугаи. –

Пушкин? Очень испугали!

(II: 283).

Если в современном русском языке слова брань ‘битва’ и брань ‘ругань’ утратили семантическую связь (MAC дает эти слова как омонимы), то в «Стихах к Пушкину» эта связь явно восстанавливается. Цветаева осуждает использование имени Пушкина как охранительного символа традиционности в поэзии, указывая на бунтарский характер его творчества. Слово брань в стихотворении стоит на сильном строфическом переносе. Синтаксический строй этих строк предполагает членение, при котором выделяются две структурно параллельные и противоположные по смыслу синтагмы: имя благородное (винительный падеж) и брань площадную. Однако положение слов имя и брань перед паузами стиховых переносов, вызывая обычное в таких случаях противоречие между синтаксисом и ритмом, приводит к перегруппировке членов синтагм. В результате слово брань становится членом сравнительного оборота благородное – как брань, поскольку внутристрочное притяжение слов, вызванное ритмом, сильнее, чем междустрочное («в принципе каждый стих – это группа слов, произносящаяся одним дыханием, тесно связанная по смыслу, т. е. некая обособленная единица, синтагма» – Холшевников 1985: 35).

Тире внутри сравнительного оборота не мешает восприятию этого оборота именно как сравнительного, поскольку в поэтической системе Цветаевой тире многофункционально и может стоять между любыми выделяемыми по смыслу и интонации членами предложения. Тем не менее синтаксическая связь между членами синтагмы-фразеологизма брань площадную не устраняется. Таким образом, слово брань в позиции переноса выступает одновременно в двух значениях, которые в словарях представлены как омонимы: «БРАНЬ[1]. Оскорбительные ругательные слова, ругань. // Осуждение, порицание, упреки; БРАНЬ[2]. Трад. – поэт. и высок. Война, битва, бой» (MAC). В контексте стихотворения Цветаевой определения слов имя и брань – благородное и площадную предельно обнажают высокий и низкий смыслы слова, объединенные в одном словоупотреблении. Как и в предыдущих примерах, архаическое значение слова представлено как обозначающее истинный смысл явления в противоположность профанному смыслу, соответствующему современному значению.

Однако словоупотребление Цветаевой показывает, что современное значение слова, сосуществующее с архаичным, может не только принизить, но и возвысить смысл слова, значение которого менялось в языке. В произведениях Цветаевой неоднократно встречаются фразеологические неологизмы со словом час:

Юный месяц идет к полуночи:

Час монахов – и зорких птиц,

Заговорщиков час – и юношей,

Час любовников и убийц

(I: 240);

Есть час Души, как час Луны,

Совы – час, мглы – час, тьмы –

Час… Час Души, как час струны

Давидовой сквозь сны

Сауловы… В тот час дрожи,

Тщета, румяна смой!

Есть час Души, как час грозы,

Дитя, и час сей – мой.

Час сокровеннейших низов

Грудных. – Плотины спуск!

Bcé вещи сорвались с пазов,

Всé сокровенья – с уст!

С глаз – все завесы! Bcé следы –

Вспять! На линейках – нот –

Нет! Час Души, как час Беды,

Дитя, и час сей – бьет.

Беда моя! – так будешь звать.

Так, лекарским ножом

Истерзанные, дети – мать

Корят: «Зачем живем?»

А та, ладонями свежа

Горячку: «Надо. – Ляг».

Да, час Души, как час ножа,

Дитя, и нож сей – благ.

(II: 211–212);

– Так, связываясь с новым горем,

Смеюсь, как юнга на канате

Смеется в час великой бури,

Наедине с господним гневом

(I: 522);

Час ученичества! Но зрим и ведом

Другой нам свет, – еще заря зажглась.

Благословен ему грядущий следом

Ты – одиночества верховный час!

(II: 13).

Слово час в древних славянских языках, в том числе и в русском, имело обобщенное значение ‘время’, сохранившееся в некоторых языках и до сих пор. В русском языке это значение конкретизировалось и сузилось до названия отрезка времени в 60 минут.

Во всех приведенных контекстах сочетания со словом час представляют собой торжественно-патетические обороты речи в соответствующем лексическом окружении при общей высокой тональности произведений. Возможно, что эти обороты перефразируют церковнославянские фразеологические сочетания, называющие церковные службы в честь определенных этапов жизни, смерти и воскресения Иисуса Христа (например, час поруганий и предания распятию, час сошествия святого духа на апостолов и т. п. – Толль). В современной фразеологии сохраняется модель подобных сочетаний, восходящая, видимо, к церковнославянскому: час расплаты. Несмотря на то что в цветаевских сочетаниях, образованных по этой модели, слово час имеет архаическое обобщенное значение ‘время’, в поэтической системе Цветаевой не менее важно и современное значение этого слова, указывающее на конкретный и сравнительно короткий отрезок времени: вечность оказывается сконцентрированной в кратковременности интенсивного переживания. Высокий смысл слова час в архаическом значении становится, таким образом, равноценным бытовому смыслу этого же слова в современном значении, поскольку вечность, по представлению Цветаевой, равноценна моменту («часу») интенсивной жизни.

в) Совмещение русского значения с иноязычным

Рассматривая возможные факты поэтического билингвизма, Г. А. Левинтон показывает, что «на уровне одного слова язык (чужой – Л. 3.) выступает обычно как подтекст в собственном смысле» (Левинтон 1979: 32). Подтверждение этому тезису в большой степени можно найти в творчестве Цветаевой.

Взаимодействие русского и иноязычного значений слова (межъязыковых омонимов) в поэзии Цветаевой встречается нередко и выполняет важную смыслообразующую роль в построении текста. О том, как Цветаева чутка к иноязычному слову, как творчески она использует его в своей речи, свидетельствуют многие фрагменты ее писем и прозы. Предположение о взаимодействии семантических объемов русского и иноязычного слов у Цветаевой впервые высказано Ю. В. Пухначевым. Он пишет, что Цветаева, возможно, нашла тему стихотворения «Наклон» в многозначности немецкого слова Neigung, обозначающего и физическое явление, и душевную склонность (Пухначев 1981: 60). Явление художественного билингвизма – принципиально важная категория поэтического идиостиля Цветаевой: русский язык ее поэзии преодолевает свои пределы и оказывается проницаемым для окказиональных заимствований на уровне идиостиля.