Иноязычные элементы включаются в язык произведений Цветаевой не только как экзотизмы, варваризмы и каламбуры, что обычно для языка художественной литературы, но и как основа авторского смысла или образной системы произведения.

Очевидный пример совмещения русского значения слова с иноязычным наблюдаем в стихотворении «Германии» из цикла «Стихи к Чехии», где слово позор употребляется одновременно и в русском его значении ‘бесчестье, постыдное для кого-н. положение, вызывающее презрение’ (MAC), и в чешском – ‘внимание, осторожно’. Слово это приобретает особую важность в идеологической направленности всего цикла. По концепции Цветаевой, трагедия Чехословакии состоит в насилии захватчиков над гармонией мирной жизни, а трагедия Германии – в том, что ее гармония, гармония страны высоких духовных ценностей, разрушена самими немцами. В стихотворении 7 строф. Первая, пятая и седьмая строфы имеют сходную структуру:

1. О, дева всех румянее

Среди зеленых гор –

Германия! Германия!

Германия! Позор!

‹…›

5. О мания!

О мумия

Величия!

Сгоришь,

Германия!

Безумие,

Безумие

Творишь!

‹…›

7. В хрустальное подземие

Уйдя – готовь удар:

Богемия!

Богемия!

Богемия!

Наздар!

(II: 357–358).

Композиционная значимость определяет функциональную нагруженность слова позор. Это слово находится в конце строфы, оно единственное в строке, эта строка самая короткая в строфе, слово представляет собой мужскую рифму среди дактилических и делает завершение строки жестким, ударным; слово это – важный элемент структурного повтора в четких параллелях-противопоставлениях: Германия! Позор! – Богемия! Наздар!

На присутствие в этом стихотворении чешского значения слова указывает не только его четкий параллелизм с чешским приветствием Наздар! но и идеологический смысл всего стихотворения и всего цикла: это угроза и предупреждение захватчикам (С объятьями удавьими / Расправится силач!; В хрустальное подземие / Уйдя – готовь удар). Таким образом, слову позор, энантиосемичному в древних славянских языках, возвращен его синкретизм, вероятно, потенциально сохраняющийся и в современных языках, если художественный текст способен его возродить.

Как уже было показано на примере стихотворения «Март», многозначность или омонимия слова могут становиться производящим элементом в создании целой серии поэтических образов. Яркий пример производящей межъязыковой омонимии находим в стихотворении «Новогоднее», написанном на смерть поэта Р.-М. Рильке. В этом стихотворении немецкое слово Nest со значениями ‘гнездо’ и ‘захолустье’ (слово, о котором Рильке спрашивал в одном из писем к Цветаевой) является образной основой следующего контекста:

Жизнь и смерть произношу со сноской,

Звездочкою (ночь, которой чаю:

Вместо мозгового полушарья –

Звездное!)

Не позабыть бы, друг мой,

Следующего: что если буквы

Русские пошли взамен немецких –

То не потому, что нынче, дескать,

Всё сойдет, что мертвый (нищий) всё съест –

Не сморгнет! – а потому что тот свет,

Наш, – тринадцати, в Новодевичьем

Поняла: не без-а все-язычен.

Вот и спрашиваю не без грусти:

Уж не спрашиваешь, как по-русски

– Nest? Единственная и все гнезда

Покрывающая рифма: звёзды.

Отвлекаюсь? Но такой и вещи

Не найдется – от тебя отвлечься.

Каждый помысел, любой, Du Lieber,

Слог в тебя ведет – о чем бы ни был

Толк (пусть русского родней немецкий

Мне, всех ангельский родней!) – как места

Несть, где нет тебя, нет есть: могила.

Все как не было и все как было

‹…›

В Беллевю живу. Из гнезд и веток

Городок. Переглянувшись с гидом:

Беллевю. Острог с прекрасным видом

На Париж – чертог химеры гальской –

На Париж – и на немножко дальше

(П.: 303–304).

В употреблении слова Nest актуальны оба значения, свойственные немецкому языку: гнездо как пристанище и жилище птицы (а птице традиционно символически уподобляется поэт) в стихотворении представлено захолустьем – городком Беллевю во Франции, где Цветаева и написала «Новогоднее». Тема предместья, пригорода как символа отверженности поэта – одна из центральных тем Цветаевой в ее творчестве. При этом немецкое Nest в стихотворении структурно и семантически соотносится с омонимичным ему русским архаизмом несть, указывающим на небытие. Слово несть является элементом библейского фразеологизма места несть, представленного в контексте и переосмысленного далее в соответствии с основной идеей цветаевского максимализма: нет есть: могила. Тем самым Цветаева, давая последовательно синоним архаизма нет и антонимичное ему сочетание нет есть, как бы переводит этот архаизм несть одновременно и на современный язык – нет, и на язык еще более древний по сравнению со старославянским языком Библии: не есть – сочетание, исходное для слова несть. В сочетании нет есть цветаевского текста небытие показано как временной абсолют в его языковом выражении, т. е. как бытие вне пространства и времени. Таким образом, «тот свет» представлен «всеязычным» не только декларативно в начале отрывка, но и в смысловом взаимопроникновении единиц русского и немецкого языков, и во взаимопроникновении разновременных языковых единиц русского языка, т. е. как синтез времени и пространства, возможный только за пределами времени и пространства. Примечательно, что такое говорение на двух языках одновременно является своеобразным откликом не только на письмо Рильке, в котором он спрашивает о слове гнездо, но и на письмо, в котором Рильке говорит именно о «всеязычности» русского языка: «А ведь еще десять лет назад я без словаря читал Гончарова и все еще относительно свободно читаю русские письма, и часто то одно, то другое видится мне в таком свете, при котором все языки – один язык (а этот, твой, русский, и без того очень близок к всеобщему!)…» (Рильке 1990: 100). В стихотворении «Новогоднее» Цветаева, поддерживая эту мысль, одновременно и спорит с нею, показывая, что «всеязычным» является «тот свет», т. е. вечность, абсолют, в котором только и возможно соединение родственных душ.

3. Морфологический синкретизм

Развитие грамматической системы языка определяет существование множества пограничных грамматических явлений, которые обнаруживаются в полисемии или омонимии грамматических форм на любом синхронном срезе. Исходная стадия грамматического синкретизма, преодолеваемого дальнейшим развитием, как и в случае с лексическим синкретизмом, связана прежде всего с образным представлением понятия. Поэтому чем чаще язык поэзии возрождает синкретические формы представления согласно собственной природе, тем чаще он имеет дело с пограничными явлениями в языке, т. е. тем отчетливее отражает языковые изменения, показывая, как именно они происходят. Это касается и уже состоявшихся, и потенциальных изменений, реализующихся в окказионализмах художественного текста.

«Предельность» языка поэзии Цветаевой определяет повышенный интерес этого поэта к пограничным грамматическим явлениям: к формам, синкретичным по природе, например к аппозитивным сочетаниям, причастиям и деепричастиям,