головой, решив не поддаваться наваждению, и поднял руку, чтобы постучать в дверь. Но не успел я даже коснуться двери, как она распахнулась. На пороге стоял Крэбб – он выглядел поздоровевшим, его кожа стала загорелой, рукава клетчатой рубашки были закатаны.

– Крэбб, дружище! – сказал я, стараясь выглядеть непринужденно. – Да вы тут процветаете. А я подумал было, что вам нужна помощь, и примчался при первой же возможности.

– А! – произнес он отрывисто. Он странно, тяжело дышал, что как-то не вязалось с его бодрым видом. Глаза его бегали, словно он никак не мог определить, откуда доносится мой голос и в какую сторону ему следует смотреть. – Вы приехали.

– При первой же возможности, – повторил я.

– Угощу вас чаем, – сказал Крэбб. – Гостей нужно угощать чаем. И… Как вам понравилась погода?

Что-то в его манере общаться вдруг неприятно напомнило мне Пейшенс Паттеридж, и я насторожился.

– Довольно странно, что вы поселились на берегу озера, – заметил я, проходя вслед за ним в дом и беглым взглядом окидывая стены. Они были выкрашены свежей краской – ни следа запустения или неряшливости. Даже живя в подобной глуши и совершенно очевидно занимаясь физическим трудом, Крэбб не позволял себе опуститься.

– Что же, по-вашему, такого странного в том, что я живу на берегу озера? – улыбнулся он.

Я никогда раньше не видел у него такой широкой открытой улыбки и решил считать ее признаком поправившегося самочувствия и следствием близости к природе.

– Насколько я помню, в Нью-Йорке вас преследовал отвратительный запах гниющей рыбы, – пояснил я. – Поэтому было бы логично предположить, что вы станете избегать близости какого-либо водоема.

– А, – отозвался он неопределенно. – Однако это было в Нью-Йорке. Когда я переехал сюда, ситуация полностью изменилась. Здесь никакой гниющей рыбы. Никакого дурного запаха.

При этом, как я заметил, ноздри его чуть-чуть раздулись, как будто он принюхивался к чему-то.

Спустя мгновение он подтвердил мои худшие опасения, прибавив:

– И кстати, что вы нашли такого неприятного в запахе гниющей рыбы? Это совершенно естественный запах, порождение Матери-Природы, а все, что исходит от нее, естественно и не может вызывать отвращения у разумного человека.

– Обычно людям этот запах не нравится, только и всего, – коротко ответил я.

– А, – протянул он и внезапно произнес: – Нужно выпить чаю.

Это выглядело так, словно кто-то внезапно напомнил ему о том, как следует принимать гостей. Я не стал акцентировать на этом внимание в надежде, что некая внешняя воля еще не полностью завладела сознанием и поведением моего друга. А в том, что воля эта существовала и уже оказала существенное влияние на такие слабые натуры, как Дебора Остин или миссис Паттеридж, я больше не сомневался. Возможно, Крэббу удалось еще сохранить остатки своей личности, но полной уверенности у меня не было. Более того, с каждой минутой надежда вернуть моего друга таяла.

Я решил делать все в точности так, как он говорит, не возражая и по возможности не возбуждая подозрений.

Мы прошли в небольшую комнату на первом этаже и устроились за столиком возле окна, выходящего на лес. Я смотрел, как качаются деревья – в отдалении и все-таки довольно близко. Тревожаще близко – я не мог подобрать разумное объяснение этому явлению, и все же дело обстояло именно так.

– Пока я шел к вам, по дороге через поселок я не встретил ни одного человека, – заговорил я.

– Все на какой-нибудь работе, – объяснил, улыбаясь, Крэбб. – Не ожидаете же вы, что посреди рабочего дня они станут шататься без дела? Это не город, черт побери, – ругательство прозвучало механически, снова вызвав подозрение в том, что Крэбб следует какому-то заученному шаблону. – Если в деревне не работать, то можно и с голоду помереть. Вот я ждал вас, поэтому и был дома. Иначе я тоже отправился бы в лес рубить дрова или заготавливать еду.

– Откуда же вам стало известно, что я приеду именно сегодня? – удивился я.

– Но вы же приехали сегодня, – улыбнулся он. – На самом деле я ждал вас каждый день. Вот и все объяснение. Да, – повторил он задумчиво. – Вот и все объяснение.

– Поселок производит приятное впечатление, – заговорил я, стараясь разузнать о Драммонд-Корнерс побольше.

– Разве? – Крэбб прищурился. – Большинство обитателей клоаки под названием Нью-Йорк сочли бы его унылым захолустьем. Но вы, как я вижу, не такой. Вы отличаетесь от них. Ваш разум открыт.

– Когда я подходил к вашему дому, звонил колокол, – продолжал я. – Однако я не заметил ни священника, ни прихожан…

– Колокол? – Крэбб покачал головой. – Нет, вам показалось. Не звонил. Все на работе.

Я вдруг обратил внимание на то, что мы так и не выпили чаю. Крэбб пригласил меня за стол, упомянул – как и Пейшенс Паттеридж – о том, что гостям необходимо подавать чай, но тем и ограничился.

Неожиданно я спросил:

– Какое колье было на леди Брустер в тот день?

Он посмотрел мне прямо в глаза. Я содрогнулся: это был взгляд совершенно чуждого существа. Он смотрел не как незнакомый человек, но как некое существо, которое вовсе не является человеком. Оно не просто не понимало людей – оно и не стремилось их понять. У него были какие-то иные цели… цели, которые, в свою очередь, оставались непостижимыми для человеческого разума. Больше у меня не было в этом никаких сомнений.

– Что? – переспросил он и моргнул.

Я отвел взгляд.

– Колье на леди Брустер, – я выделил голосом слово «колье». – Какое оно было?

– А, – небрежно сказал он, – колье. Совсем обычное. С драгоценными камнями. Блестящими камнями.

– С какими именно? – настаивал я.

– Не помню… Разве это важно? Красивое колье. Что вы впились в это колье, как пиявка… Далось оно вам. Даже странно. Мы давно не виделись, а вы пристаете с такой ерундой.

Я отвернулся, уставившись в окно. Существо, которое сидело рядом со мной, лишь внешней оболочкой оставалось моим бывшим коллегой Крэббом, но по сути представляло собой нечто иное. Крэбб еще владел своим сознанием, когда отправлял телеграмму, и у него хватило сообразительности передать мне условную фразу, по которой я смогу определить, кто находится передо мной – настоящий ли Крэбб или нечто непонятное, лишь притворяющееся им.

Я перевел разговор на другое, но беседа определенно не клеилась. Тот, кто выдавал себя за Крэбба, едва ли был способен поддерживать связный разговор, он лишь повторял за мной отдельные фразы, добавляя к ним слово-другое. С каждой минутой на душе становилось все тягостнее. Наконец я сказал, что сам подогрею чай, и отправился на кухню. Мой собеседник даже не шевельнулся, он продолжал апатично сидеть за столом и смотреть в одну точку.

На кухне, довольно чистой и аскетичной, я обнаружил чайник, налил себе в кружку кипятка и вернулся обратно в комнату. Крэбб даже не пошевелился, когда я вошел.

– Вы не собираетесь вновь приступить к работе? – осведомился я. – Баррингтон просил передать, что с удовольствием примет вас обратно.

Вместо ответа существо, выдававшее себя за Крэбба, вдруг поднялось, подошло ко мне, наклонило голову и тщательно обнюхало мои волосы и шею. Я отчетливо слышал его дыхание. Он глубоко втягивал в себя воздух, раздувая ноздри, и шумно сопел. Меня охватило оцепенение, я не мог пошевелиться. Чувство, которое я испытывал, было гораздо сильнее страха – и оно, несомненно, было гораздо более древним, ибо не было окрашено никакой человеческой эмоцией. К страху, как нетрудно заметить, всегда примешивается что-то еще – любопытство, омерзение, ненависть… Даже охваченный ужасом человек все-таки остается человеком, существом разумным и мыслящим, неспособным в единый миг избавиться от всех многовековых напластований культуры. Как бы сильно он ни был напуган, он все-таки сохраняет способность анализировать происходящее и каким-то образом на него реагировать. Однако сейчас я находился во власти совершенно иного ощущения, которое я называю страхом лишь за неимением более точного определения.

Что-то поднималось в моей душе из неописуемо древних глубин, давным-давно позабытых человечеством. Я ощущал своего рода атавистический ужас, который испытывал, видимо, наш пещерный предок, когда сталкивался с каким-то жутким явлением, которому не находилось никаких объяснений в его примитивном мире. Первобытный человек видел в этом непостижимую волю богов и духов – незримых, но явственно ощутимых. В силу своего воспитания я был лишен даже этого слабого утешения: я не верил ни в тех, ни в других… И хотя мой мир был неизмеримо более сложен, при столкновении с древним ужасом я оказался столь же беспомощен и точно так же парализован, как и какой-нибудь пещерный житель, едва лишь научившийся ходить прямо и изготавливать примитивные орудия труда.

У меня заледенели кончики пальцев – признак того, что кровь к ним не поступала. Я предпринимал огромные усилия – со стороны совершенно не заметные, – чтобы стряхнуть с себя это оцепенение и как-то пошевелиться. Но в то же время мне казалось, что,