Я тряхнул головой, отгоняя наваждение. В конце концов, у меня достаточно яркое воображение, что позволяло мне, кстати, лелеять надежду сделаться рано или поздно из журналиста писателем и сочинять рассказы по собственному усмотрению. Ведь журналист связан грубой реальностью, по большей части он не может писать о том, чего не было. А как часто нам хотелось бы изменить эту реальность! Спасти невинную жертву, устроить хороший конец какой-нибудь неприятной истории, найти пропажу, излечить болезни. Стесненные рамками действительных происшествий репортеры вынуждены следовать неприятным фактам, в то время как писатель, чья мысль не связана абсолютно ничем, в состоянии сотворить мир, в котором все происходит исключительно согласно его воле.

Итак, я твердо постановил, что никакой осмысленной речи на самом деле не слышу, это лишь разыгралось мое хорошо развитое воображение, и сосредоточился на миссис Паттеридж. Она бойко шагала по дорожке – видно было, что этим путем она проходила бесчисленное количество раз. Я спешил вслед за ней. Затем мы вошли в просторный темный холл и остановились.

В полумраке доносилось ее тяжелое дыхание. Несмотря на то что шаг ее казался легким, дышала она с трудом. Пока мои глаза привыкали к новому освещению, миссис Паттеридж не торопила меня и не спешила заговорить. Она понимала, что гостю необходимо освоиться (в этом, кстати, тоже сказывалось прекрасное воспитание, полученное ею в каком-нибудь традиционном учебном заведении).

На какое-то мгновение мне показалось, что на стенах проступили странные росписи. Вообще стены здесь были оклеены старыми, выцветшими обоями с каким-то неназойливым узором вроде мелкого цветочка. Такие обои выглядят скучными, однако на их фоне прекрасно смотрятся картины и фотографии. Здесь же, однако, никаких картин не было и в помине – только эти ровные блеклые повторяющиеся узоры. Странно было даже предположить, что кто-то разрисовал их крупными фигурами, используя слишком яркие и слишком темные краски. (Похожим образом выглядели картины Деборы Остин.) Впрочем, у меня не было времени рассмотреть привидевшиеся узоры на стенах: они проступили всего лишь на несколько секунд – и пропали, стоило мне моргнуть.

Миссис Паттеридж обернулась ко мне. В темноте странно сверкнули ее глаза:

– Пройдемте в гостиную. Необходимо угостить гостя чаем. Да, нужно выпить чаю в гостиной.

Я помнил историю о перце, который бедная Додсон якобы насыпала в хозяйский чай, но никаких поводов отказаться у меня не нашлось. Произнести «я не пью чай» я не мог: это автоматически означало бы, что я пью только алкоголь. Мне не хотелось предстать в глазах Пейшенс Паттеридж пьяницей, тем более что я им не являлся.

Гостиная на деле оказалась кухней с большой грязной плитой, на которой стоял огромный закопченный чайник. Миссис Паттеридж усадила меня на колченогий стул, прислоненный к стене (если его отодвинуть, он начинал падать), и я уселся, боясь пошевелиться. Из своего ужасного чайника она налила мне в чашку какую-то коричневатую жидкость. Я с опаской попробовал. Хозяйка расплылась в улыбке и начала рассказывать, что купила этот чай на прошлой неделе, когда ездила в соседний город на ярмарку, и что чай этот – самый настоящий китайский. Напиток был тошнотворным на вкус, поэтому я только делал вид, что пью. В действительности даже нюхать его было мучительно. Я боялся предположить, что именно могло находиться в чайнике несчастной женщины…

Она ни о чем меня не спрашивала – как будто мы с ней были давным-давно знакомы – и непринужденно болтала обо всем на свете: о покупке чая, об уходе за садом, о разведении роз.

Какая-то странная мысль мелькнула у меня, даже не успев толком оформиться в нечто законченное, и я вдруг заговорил о выставке «Душа цветов» и о том, как отзывалась о цветах художница-визионерка Дебора Остин. Едва я упомянул об этом, как моя собеседница вздрогнула и застыла, выпрямившись.

– Не встречайтесь с ней! – произнесла она внезапно каким-то совершенно другим, низким и торжественным голосом. – Никогда не встречайтесь с ней! Если вы ее увидите – бегите! Она совершает слишком много… слишком много… Нет…

Она подлила себе «чаю» из своего жуткого чайника, вздрогнула и сказала как ни в чем не бывало:

– Прохладный сегодня день. Нужно полить цветы.

– Вы говорите, цветы? – подхватил я. От голоса, которым миссис Паттеридж предостерегала меня от встреч с Деборой Остин, у меня мороз пошел по коже, и я невольно содрогнулся; возможно, этим и было вызвано замечание насчет «прохладного дня». Каким бы жутким ни было откровение касательно Деборы Остин, я все же хотел услышать его. Возможно, в этом я найду наконец ключ к разгадке несчастья, которое постигло моего доброго товарища Крэбба.

– Мы смотрим на цветы, считая их чем-то прекрасным, – сказала Пейшенс Паттеридж спокойно. – На самом же деле они являются не чем иным, как отходами жизнедеятельности растений. Цветы отвратительны. Они – наросты, от которых растения не могут избавиться. Они истощают стебли, они уничтожают жизнь, высасывают ее ради собственной мимолетной красоты – точнее, того, что недальновидные люди считают красотой. Хуже всего то, что избавиться от них самостоятельно растения не… – Ее голос звучал все глуше, и в конце концов я почти перестал различать его. – Но чай можно пить всегда, – сказала она вдруг звонко. – Чай необходимо пить, когда приходят гости.

Видимо, за окном пронесся ветер, который на мгновение разогнал облака и впустил луч солнца в эту чудовищно грязную кухню, потому что на короткий миг все перед моими глазами изменилось. Произошло это внезапно и длилось так недолго, что впоследствии я бы уже не мог поручиться за полную достоверность мной увиденного. И все же это было. Какая-то часть меня, скрытая глубоко внутри под личиной благовоспитанного молодого человека, которым я всегда хотел быть, та самая часть, что была открыта неизведанному и невыразимому, встрепенулась, как будто услышала некий зов. Что-то призывало меня, и я откликался – так я воспринял тот миг, когда солнце ворвалось в жалкое помещение, которое миссис Паттеридж именовала своей «гостиной», и озарило его странным серовато-золотым светом. На стенах – как и в холле – снова выступили картины. Они были покрыты толстым слоем сажи, копоти и жира, и все же теперь я отчетливо видел их. На них были изображены странные существа: шары со вздувающимися и лопающимися нарывами на поверхности, существа, похожие на богомолов, скрученные, как канат; какие-то невыразимые личины с чем-то вроде рачьих клешней, растущих прямо из глазниц… Все это было выписано уверенными резкими мазками с использованием тревожных красок – темно-красных, ядовито-зеленых, замогильно-синих.

Картины эти, созданные, несомненно, каким-то мрачным гением, действительно странным образом напоминали визионерскую живопись Деборы Остин: возможно, общим ощущением того запредельного, что таится за внешним мирным обликом прирученной человеком, подстриженной и укрощенной природы.

Однако продолжалось это откровение совсем недолго. Облако вновь затянуло солнце, и кухня вернулась в прежнее свое убогое состояние. Картины исчезли, как будто их никогда здесь и не было, и лишь раскачивающиеся за окном голые стебли, покрытые шипами, напоминали о том, что в бедной голове миссис Паттеридж, как и в бедной голове Деборы Остин, существует какая-то совершенно отличная от привычной нам картина мира. Мира, где цветы – воплощение зла, зарождающегося в растениях и с неизбежностью убивающего их.

Мне не составило труда выяснить, что с Деборой Остин миссис Паттеридж познакомилась лет пять назад на флористической выставке в Нью-Йорке. У дам, несмотря на разный образ жизни, оказалось много общего: обе любили розы, собирали стихи и картины, посвященные этим цветам, выписывали разные сорта, любительским образом занимались селекцией и даже участвовали в конкурсах садоводов.

Затем произошло нечто, приведшее к разрыву отношений. Переписка и обмен саженцами и опытом прекратились.

– Она слишком далеко зашла, – объяснила миссис Паттеридж. – Мистер Эверилл, я в курсе, что вы написали лживую статью о ее новой выставке. Она имела наглость прислать ее мне в письме. Я прекрасно понимаю, почему вы не могли написать правду. – Она легонько похлопала меня по руке, и я вздрогнул: прикосновение ее ладони было влажным и холодным, как если бы меня коснулась лягушка. – Но вы можете сказать эту правду мне.

– Какую правду?

Ее выпученные глаза смотрели на меня не мигая. Ее рот растянулся в бессмысленной улыбке, она ухмыльнулась и показала на свои мертвые кусты.

– Она ведь понимала, чем на самом деле являются эти цветы?

– Мне подумалось, что миссис Остин сохранила