размахивал, особым визгливым голосом. – Он что, юная барышня, у которой есть «нервы»? Откуда у журналиста вообще могут быть какие-то «нервы»?

– Может быть, он перетрудился, – сказал я, глядя в сторону, на пыльное окно.

Баррингтон тотчас напустился на меня:

– Где же это он перетрудился? Посещая приемы, потягивая коктейли и созерцая нелепые полотна, которые его богатые друзья называют «живописью»?

Поразмыслив, он дал мне («раз вы такой умный, Эверилл») поручение: написать репортаж с открытия очередной художественной выставки (она называлась «Душа цветов» и представляла собой вернисаж подающей надежды начинающей художницы по имени Дебора Остин, которая к тому же слыла визионеркой). На открытии выставки наверняка будут знакомые Крэбба, и мне было поручено под видом сбора материала для репортажа осторожно расспросить их о нем. Больше всего Баррингтона интересовали две вещи: куда Крэбб уехал и намерен ли он вернуться.

Выставка оказалась собранием странных, чрезмерно ярких полотен, на которых были с ботанической точностью выписаны цветы, а вместо пестиков внутри них находились крошечные существа. Существа эти были скручены, искажены, связаны, они страдали от невыносимых мук, их маленькие рты были раскрыты, руки заломлены в неестественном положении, ноги странно вывернуты. Сама художница, бледная рыхлая особа лет пятидесяти, рассказывала о своих опытах в садоводстве и о работе по селекции растений, которую она вела, пока в какой-то момент не осознала, какую боль причиняет невинным созданиям природы, пытаясь изменить их внешний облик и сделать его более пышным и соответственно менее естественным. Тогда ей открылась вся бездна страданий, которые, по ее словам, переживают души этих растений. Свое открытие она и выразила в живописи.

Ни Дебора Остин, ни галерист, которого звали Арнольд Элмерз, ни другие знакомые Крэбба абсолютно ничего не знали о том, куда он мог бы направиться. Более того, для большинства из них новость о его исчезновении оказалась просто шокирующей. Так что, в сущности, вышло так, что не они, а я стал источником информации. Впрочем, я почти ничего им не рассказал.

Со временем Баррингтон перестал ворчать, вспоминая внезапный отъезд Крэбба, однако на меня он продолжал поглядывать с каким-то странным подозрением. Возможно, даже сознавая всю несправедливость подобного отношения, он все же не мог мне простить того, что я ничего не узнал на открытии выставки «Душа цветов».

Я же отдавал себе отчет в том, что в тот день Крэбб был со мной абсолютно откровенен. Он поведал мне свою историю всю целиком, ничего не скрывая, и у меня не было ни малейших оснований в чем-либо его подозревать. Выдумать такое он не мог – подобная фантазия прежде всего была бы абсолютно бессмысленна. Но самая суть случившегося – вот что не давало мне покоя. Что это был за странный квартал, где обитали эти волосатые низкорослые существа, источающие вонь гниющей рыбы? Не могли ли они пригрезиться Крэббу, когда он находился под воздействием алкоголя или какого-нибудь иного вещества, которое иногда добавляют в курительные сигары? Странно было и то, что та встреча так сильно изменила его способность воспринимать мир. С другой стороны, не произошло ли нечто подобное и с миссис Паттеридж? Но что общего у Крэбба с какой-то домохозяйкой из Нью-Хейвена?

Для начала стоит навести справки. Когда у меня будет больше информации, возможно, я смогу сделать какие-то разумные выводы касательно происходящего. Я ухватился за эту мысль. Поначалу я, подобно Крэббу, тоже пытался отыскать тот квартал, о котором рассказывал мой несчастный коллега, но сколько я ни бродил по городу, сколько ни обследовал районы, отнюдь не рекомендуемые для посещения хорошо одетыми джентльменами, – я так и не нашел того места. Вот тогда-то меня и посетила идея отыскать домохозяйку, о которой писала наша газета. Ее-то уж точно не заподозришь ни в употреблении алкоголя, ни в раскуривании сигар.

Я взял несколько дней отпуска и отправился в Нью-Хейвен. Найти дом миссис Паттеридж не составило большого труда. Хотя в газете по понятным соображениям и не был указан конкретный адрес, я отправился прямиком в церковь Святого Иуды и встретился там с преподобным Эйденом Смитом.

Преподобный оказался высоким сухощавым человеком лет сорока, одетым с пуританской строгостью. Воротничок явно пытался удушить его, однако жилистая шея преподобного была слишком тощей, что делало подобные попытки тщетными. Одежда, как я успел заметить, была подчеркнуто немодной и местами тщательно заштопанной. Последнее наводило на мысль о преданной экономке или сестре – старой деве, однако преподобный Эйден в ходе разговора сам рассказал мне о том, что живет один и выполняет всю работу по дому, включая и ту, которая традиционно считается женской. По его словам, это как ничто иное помогает ощущать себя пылинкой перед Господом.

Почти сразу я перешел к делу и заговорил о миссис Паттеридж. Едва услышав ее имя, преподобный Эйден Смит нахмурился и посмотрел на меня отчужденно, если не сказать – враждебно.

– Для чего вам встречаться с этим погибшим созданием? – вопросил он.

Я понял, что вся его любезность была вызвана его стремлением наставить меня «на путь истинный»; я же почти тотчас проявил себя, что называется, закоренелым еретиком и, хуже того, любопытным газетчиком.

Я ответил, что один мой друг попал в ситуацию, сходную с той, что «сбила с пути» миссис Паттеридж. Преподобный Смит нахмурился еще строже:

– Мне стоило бы прекратить всякую беседу с вами. Никто и никогда не попадает под власть диавола, если изначально не готов подчиниться врагу рода человеческого.

– Возможно, мой друг – молодой человек, действительно подверженный всякого рода житейским соблазнам, – и таков, но, судя по тому, что я читал о миссис Паттеридж, она – личность совершенно иного склада, – возразил я по возможности мягко этому фанатику.

Преподобный Смит сжал губы в нитку и какое-то время молчал, сердито озирая окрестности; затем он проговорил:

– Мы никогда не можем в точности знать, что происходит в душе у людей, которых привыкли считать своими ближними. Впрочем… – Он глянул на меня неприязненно. – Вы можете побеседовать с ней, если она, конечно, будет в настроении. Ее дом – вон тот, с белым мезонином. Раньше в саду у нее цвели розы, но месяц назад она отрезала все цветы.

Я последовал указанию и вскоре уже стоял перед белым домом, выстроенным, судя по всему, лет семьдесят назад. Бросалось в глаза, однако, что дом запущен и давно не обновлялся. Если раньше за ним тщательно ухаживали, то в последние годы он явно был предоставлен сам себе и стихиям: краска местами облупилась и облезла, немытые окна выглядели заплеванными – ветер бросался в них песком, дождь брызгал струями, и никто не потрудился убрать со стекол следы этих стихий.

Но самое ужасное впечатление производил сад, о котором упоминал преподобный Смит: он действительно был засажен розовыми кустами, но ни одного цветка, ни одного листа не осталось на ветках – все было срезано, оставлены только колючие стебли, которые мертво раскачивались в такт, словно повинуясь движению руки какого-то незримого дирижера.

В окне на втором этаже мелькнуло лицо – белое расплывчатое пятно, похожее на тарелку. Я подумал, что это, должно быть, сама хозяйка, и остановился перед калиткой в ожидании, пока она ко мне выйдет или по крайней мере позволит войти в сад.

Минут через пять на дорожке между мертвыми розовыми кустами показалась миссис Паттеридж. Она выглядела точь-в-точь как должна выглядеть почтенная пожилая домохозяйка из Новой Англии: среднего роста, склонная к полноте, одетая неброско и опрятно, с добродушным лицом. Вместе с тем манера держаться у нее была строгая – чувствовалась жесткая школа, которую Пейшенс Паттеридж прошла еще в детстве. Не удивлюсь, если она до сих пор в состоянии пройти с чашкой воды на голове и не расплескать при этом воду.

– Прошу прощения за вторжение, – заговорил я и представился.

– Добро пожаловать, – отвечала она, отпирая калитку. – Вы прибыли один? Проходите.

Меня немного удивило, что она так легко впустила к себе незнакомца, даже не осведомившись о цели его визита. Тем не менее я последовал за ней, а дом, казалось, наблюдал за нами своими подслеповатыми окнами.

Кусты шуршали со всех сторон. Звук этот был таким громким, что в какой-то момент мне стало казаться, будто я в состоянии расслышать некие фразы, произнесенные сиплым, отдаленным голосом. Эти фразы звучали на незнакомом языке – таком странном, что его, наверное, нельзя было бы назвать человеческим.