первозданную способность удивляться всему живому и видеть волшебство там, где ботаник увидит лишь обычные элементы строения растения, – сказал я. – В своем роде это сказка – детская сказка для чувствительных натур. Единственное, о чем я умолчал в своем отчете, – это о том, что я нахожу примитивным, отчасти дикарским и в какой-то мере пугающим тот способ передачи впечатлений, который она избрала. Честно говоря, подобное искусство мне претит, однако, не будучи дипломированным знатоком в этой области, я вряд ли мог взять на себя смелость рассуждать о подобных предметах на страницах газеты.

– Ложь! – перебила меня миссис Паттеридж с яростью, какую едва ли можно было ожидать от новоанглийской домохозяйки. Это прозвучало исключительно грубо, и я живо вспомнил о том, что в минуту гнева она не удержала руку и бросила в голову провинившейся кухарки тяжелый предмет. Я приготовился уворачиваться от выпущенных в меня снарядов, а при необходимости и обороняться, решив дорого продать свою жизнь.

Но она неожиданно успокоилась.

– Вы же говорите неправду, мой мальчик, – повторила она мягко, однако от этого вкрадчивого тона мне стало не по себе.

Я пытался найти приличествующий ситуации ответ, но слова застряли у меня в горле. Миссис Паттеридж смотрела на меня неподвижным странным взглядом. Я вспомнил фразу Крэбба о карлике, чьи глаза казались гораздо старше его самого: как будто существу, смотревшему на Крэбба, было всего сорок лет, а глазам его – тысячи. До сих пор в глубине души я продолжал считать, что это лишь поэтическое преувеличение, порожденное чрезмерной фантазией впечатлительной натуры моего собеседника. Однако сейчас я далеко не так твердо был в этом уверен.

Контраст между тем, кем являлась миссис Паттеридж для всего цивилизованного мира, и тем, кем она стала на самом деле в самой глубине своего существа, был разителен. Она как будто заключала внутри себя некоего демона… Невольно пришли мне на ум некоторые намеки, сделанные преподобным Смитом, хотя я был уверен в одном: недалекий ум преподобного Смита никогда не смог бы зайти в своих предположениях дальше старой доброй идеи об «одержимости дьяволом». Ограниченный кругозор среднего обывателя не находил никаких других понятных для себя определений тому явлению, которое вовсе не поддавалось никакому рациональному объяснению.

И все же я был убежден в том, что все гораздо глубже и серьезнее. Я чувствовал себя так, как чувствовал бы себя молодой врач, только что закончивший университет и внезапно обнаруживший странное, ранее неведомое науке заболевание. Никто из старших коллег с подобным никогда не сталкивался и уж конечно не склонен считать это чем-то серьезным. Молодому врачу-новичку, разумеется, хотелось бы верить более опытным докторам и успокоиться, но какой-то червь подтачивает его изнутри и гложет беспокойством, не позволяя спать по ночам и заставляя вновь и вновь перепроверять результаты анализов. Он видит определенные симптомы, но не может подобрать для них названия. В глубине души он понимает, что столкнулся с чем-то ужасным – с чем-то, для чего не существует лекарства… И понимает: когда все выйдет наружу, будет уже слишком поздно.

Вот что я испытывал в те минуты, пока миссис Паттеридж смотрела на меня своими древними глазами, видевшими, казалось, то, что не видел ни один человек на Земле, – потому что тогда, когда «это» происходило, на Земле еще не существовало человечества.

Действительно ли ею завладел дьявол или какой-то древний демон, как считал преподобный Смит? Были ли это некие существа, обладавшие коллективным разумом, как уверял Тернавайт Крэбб? Или же это некие «души цветов» с картин Деборы Остин? Или речь и вовсе идет о «запредельном», о котором пытался писать Майкл Коннолли Райт? Каждый из тех, кто так или иначе столкнулся с этим непознаваемым, скрывающимся среди обычных людей, отыскал для себя какое-то собственное объяснение, какой-то приемлемый для рассудка способ истолковать то, чему нет истолкования. Но, нужно сказать, никто из них не подобрался к этому явлению ближе, чем Крэбб, и теперь я мог оценить мужество моего коллеги, который действительно взглянул правде в глаза – в самом прямом смысле слова – и при этом сохранил рассудок.

Тревога, что нарастала внутри меня, в какой-то момент стала непереносимой. Пренебрегая всеми правилами приличия, я вскочил и бросился бежать. Это ни в малейшей степени не удивило миссис Паттеридж. Она продолжала хлебать свое пойло, которое именовала чаем, и даже не посмотрела мне вслед. Какое-то время мне казалось, что она будет преследовать меня, и пока я бежал по дорожке к калитке, мне постоянно чудилось, будто чья-то рука вот-вот схватит меня за плечо и остановит. Но как ни странно, ничего подобного не произошло. Единственным, что до меня донеслось, был тихий смешок. Этот смешок прозвучал прямо над моим ухом. Мне даже показалось, что я ощущаю чье-то теплое дыхание. Но когда я повернулся в ту сторону, то никого не заметил, поэтому решил, что смеялась надо мной миссис Паттеридж, а дыхание мне просто почудилось.

Писать о своем визите для газеты я не стал. Хотя история сама по себе изрядно щекотала нервы, а читатели, как известно, любят все ужасное и шокирующее, если оно безопасно лично для них и подано в подобающей упаковке, я не решился рассказывать об этом никому даже в обычной беседе. «Добрейшему Баррингтону» я изобразил свою поездку как абсолютно бессмысленную – «вояж в логово благопристойности, добродетели и скуки» – и некоторое время после своего возвращения усердно строчил безликие заметки о погоде, распродажах и «разном», подписываясь инициалами Э. Б.

Затем внезапно мне принесли телеграмму, которая, можно сказать, полностью изменила мою жизнь и превратила ее в кошмар.

«Они близко, – говорилось в телеграмме. – Они уже проникли в мое сознание. Не могу уехать, не могу ничего изменить. При встрече спросите, какое колье было в тот день на леди Брустер. Т. К. Драммонд-Корнерс, на берегу». Телеграмма, несомненно, была от моего бывшего коллеги Джона Тернавайта Крэбба и, судя по всему, свидетельствовала о крайне плачевном состоянии его духа. И хотя мы лишь один раз говорили по душам – в тот день в баре, – я, надо полагать, был единственным, кто во всем мире был в состоянии понять, о чем шла речь в этой бессвязной телеграмме, отправленной отчаявшимся человеком.

Получить в редакции отпуск не составило труда: я попросту сообщил боссу, что вышел на след Крэбба и намерен вернуть сбившегося с пути ягненка обратно в стадо. Это вызвало у Баррингтона приступ неконтролируемого восторга, он даже хлопнул меня по плечу и назвал «мой мальчик». Я довольно успешно проглотил угрызения совести, ибо совершенно не был уверен в том, что сбившийся с пути ягненок захочет – или сможет – куда-либо возвратиться. Но сейчас первейшую свою задачу я видел в том, чтобы попытаться хоть как-то помочь Крэббу.

Я выехал на следующее утро. Мне предстояло сделать две пересадки, поскольку прямых поездов до этого захолустья попросту не существовало. С каждой пересадкой вагоны становились все менее комфортабельными, а публика – все более грязной и шумной. До Драммонд-Корнерс ходил маленький состав по узкоколейке, которая осталась здесь, возможно, еще со времен горных разработок. Вагонов было всего два, и народу в них набилось «под завязку», как выражаются здешние. Все они жевали, курили, ругались, вставали и садились, роняли и подбирали истоптанные газеты, даже пытались затевать драки, несмотря на тесноту. Я сжался в углу, стараясь быть незаметным, но, конечно, этим еще больше обращал на себя внимание, и меня то и дело толкали локтями, отпускали замечания в мой адрес и даже натягивали мою кепку мне глубоко на глаза.

Все это длилось два часа, пока поезд медленно тащился в ущелье, прорубленном в густой лесной чаще, останавливаясь у каждого перрона, чаще всего представлявшего собой дощатый настил. Никаких объявлений не делалось, названий у этих перронов тоже не было, поэтому я сильно нервничал, боясь пропустить свою остановку. По часам я рассчитал приблизительное время прибытия; когда оно наступило, выяснилось, что я напрасно переживал: на маленькой убогой платформе красовалось написанное краской на фанерном листе название «Драммонд-Корнерс». Видимо, это было одно из самых больших поселений на пути следования нашего поезда. Я с облегчением выбрался из духоты вагона и очутился посреди чарующего леса.

Первобытная чаща окружала меня, обволакивала свежими ароматами. Освободившись от тягостного человеческого общества, я почувствовал себя в первозданном раю. Но это ощущение длилось недолго, и вскоре на смену ему пришла тревога. Здесь она была даже сильнее, чем