в доме миссис Паттеридж, поскольку невозможно было понять, что именно ее вызывает. Поблизости не было ни одного человека – ни одного существа, которое можно было бы назвать разумным. В чаще, несомненно, скрывались олени, может быть, лисы и волки, но тревога моя никак не могла быть связана с этим совершенно естественным обстоятельством.

В попытках разобраться в своих чувствах я остановился и внимательно прислушался к себе. С детства я привык разбираться в себе самым нехитрым способом: я задаю себе вопросы, перебирая обстоятельства одно за другим, и, когда добираюсь до того, что причиняет мне душевное беспокойство, мои нервы мгновенно реагируют. Вот и сейчас я начал анализировать свое состояние. Что меня тревожит? Недостаток средств – а я, несомненно, окажусь, по энергичному выражению газетчиков, «на мели», если потеряю работу? Я покачал головой – нет, это обычная человеческая забота о завтрашнем дне, в ней нет ничего такого, что не давало бы спать по ночам. Несколько неоконченных рассказов, за которые я взялся, надеясь все-таки сделаться писателем, но так и не смог довести даже до кульминации? Нет, и это было самым нормальным делом. Рано или поздно я сожгу их в печке или допишу, а вероятнее всего – перепишу заново, мне всего лишь не хватает еще умений. Не придется ли мне столкнуться с тем фактом, что Крэбб опустился, перестал быть тем остроумным, элегантным, одаренным молодым человеком, которым я восхищался? Я допускал эту мысль, поскольку невозможно жить в такой глуши и не утратить хотя бы часть своего лоска.

Но и это не было тем, что глодало меня и не позволяло дышать полной грудью. Здесь, в этой чаще, таилось нечто невыразимое. Может быть, те самые цветы, которые содержали в себе одновременно и мучение, и гибель для породивших их стеблей. Или то, о чем пытался сказать – впрочем, безуспешно – поэт в своем странном стихотворном сборнике. Какие-то намеки на близость запредельного – вот что меня мучило, и я поневоле вздрогнул и сжался, стоило лишь мимоходом об этом подумать.

У этого не было названия. Человеческий разум не мог подобрать слов, чтобы описать те силы, что подобрались ко мне совсем близко. Я еще раз мысленно повторил про себя текст телеграммы, которую получил от Крэбба (я перечитал ее столько раз, что выучил наизусть): «Они близко. Они уже проникли в мое сознание. Не могу уехать, не могу ничего изменить».

Чего он ждал от моего визита? Что я смогу изменить то, что не в силах изменить он сам? Возможно, он попал в своего рода ловушку, когда человек ходит по кругу в лабиринте, не в силах выбраться, и постоянно повторяет один и тот же путь, не догадываясь свернуть на другую тропинку? Я читал о подобных историях: однажды двое молодых людей таким же образом заплутали в лабиринте и провели там целых два дня, прежде чем служители парка обнаружили их, совершенно обессилевших и отчаявшихся найти путь к спасению. Никто не мог понять, как такое вышло. Единственное разумное объяснение всей этой истории дал врач-психиатр: он считал, что у людей, очутившихся в совершенно непонятной ситуации, отключается способность критически анализировать действительность – и они начинают ходить по кругу, как это случается с некоторыми животными, утратившими умение ориентироваться. Я не исключал, что Крэбб переживал то же самое, что и эти двое несчастных из лабиринта. Будучи человеком разумным и волевым, он, по всей видимости, трезво смотрел на свою ситуацию и счел возможным попросить меня о помощи. Таким образом, мне отводилась роль служителя, способного взять Крэбба за руку и вывести из ловушки в большой мир.

Собравшись с духом, я сошел с перрона на тропинку и зашагал в сторону поселка. Это была единственная натоптанная тропа, которая свидетельствовала о близости людского поселения, поэтому я не боялся сбиться с дороги. Вокруг росла трава выше человеческого роста, между стеблями поблескивала вода – там было болото, а за болотцем сразу же начиналась непроходимая чаща. Между стволами высоких деревьев были навалены ветки и упавшие деревца, поверх которых выросли кустарники. Все эти ветви сплетались между собой, образуя барьер, который невозможно преодолеть никакому существу. Высоко, под самыми облаками, раскачивались вершины, и ветер кричал пронзительным, жалобным голосом. Я уверял себя в том, что это всего лишь ветер, хотя то и дело мне начинали слышаться слова, произнесенные на невероятном языке – языке, которого определенно не существует в нашем мире. Я не знал, что они могут означать, я даже не был уверен в том, что это действительно какие-то слова, образующие связную речь, и тем не менее не мог отделаться от чувства, что некто пытается сообщить мне что-то важное, что-то, чего я никогда не пойму. Есть вещи, которые человек понять не в силах, как бы он ни старался. Вообще, в сущности, величие человеческого разума, так превознесенное в восемнадцатом веке, похоже, сильно преувеличено. Физически я мал и слаб – если сравнивать меня с этим лесом, и с этим фактом я смирился очень давно. Человек – пылинка посреди океана, пустыни или лесного массива, да и в большом городе он тоже незначительная величина. Однако я привык считать свой разум способным охватить огромные величины и расстояния: я мог понять и океан, и пустыню, и чащобу, и Нью-Йорк, рассудок человека достаточно велик и может простираться на большие расстояния, он вмещает в себя огромные величины, числа больше миллиона – и так далее.

Но сейчас мой разум как будто натолкнулся на некий барьер, на нечто, чему не было ни названия, ни объяснения, это невозможно было ни сосчитать, ни определить какими-либо словами. Ничто из того, чем владеет человеческий ум, не подходило для осознания того невыразимого, что таилось в лесной чаще.

В какой-то мере это было похоже на то, что раздавалось в мертвом саду миссис Паттеридж, но умноженное тысячекратно. Я перестал вслушиваться и всматриваться и сосредоточился на тропинке. Я был уверен, что запредельное на какой-то миг соприкоснулось со мной разумом – и в то время, как я мысленно ощупывал его, оно тоже, в свою очередь, мысленно ощупывало меня. И самым безопасным было попросту отключить мысли – насколько это возможно – и смотреть себе под ноги, считая шаги. Я почти физически ощутил, как незримые щупальца отдернулись от моего мозга… мне стало легче – ненадолго.

Вскоре передо мной открылся поселок. Это было небольшое, унылое поселение с островерхой церковью в центре. Я был удивлен, увидев в этой глуши столь характерное для Новой Англии строение. На миг я даже подумал, что мне почудилось, но звук колокола, донесшийся до меня в тот же миг, развеял сомнения. Церковь как будто хотела мне возразить, когда я усомнился в ее существовании, и подала голос, едва я ступил на территорию Драммонд-Корнерс.

Итак, я был на месте. Осталось только понять, что означает «на берегу», как подписал Крэбб свою телеграмму. Несомненно, это указание на местоположение его дома. Но что за «берег» мог быть здесь, посреди лесной чащи?

Мои сомнения разрешились довольно быстро, когда дорога пошла под уклон и вывела меня к заросшему осокой озеру, простиравшемуся, как и болотце, которое я уже наблюдал, пока шел от железной дороги, до непроходимой чащи. Небольшой дом, возведенный, судя по некоторым деталям, в частности веерообразному окну, расположенному прямо над входной дверью, не позднее середины прошлого столетия, стал обиталищем моего друга, запертого здесь, как в клетке.

Пока я шел по поселку, мне не встретилась ни одна живая душа, что показалось странным. Здесь не было даже кошек и собак. Только колокол на церкви мерно гудел в такт моим шагам – впрочем, это, разумеется, было лишь иллюзией, порожденной моим чрезмерно развитым воображением и напряженными нервами. Стоило мне поравняться с церковью и бросить взгляд на ее островерхую крышу, как всякие звуки умолкли. И когда я быстро зашагал дальше, я не слышал больше ничего, кроме шороха гравия под моими ботинками.

Стены дома на берегу были выкрашены в красный цвет, словно это был не жилой дом, а сарай. Они отражались в озерном зеркале фрагментами – там, где осока оставляла воду открытой, – и от этого казалось, будто в озере кто-то разбросал красные цветы.

Я поневоле вздрогнул, вспомнив о цветах на картинах Деборы Остин, – и почти мгновенно то самое невыразимое, что притаилось в лесной чаще, вновь коснулось моего сознания. Это прикосновение вызвало почти физическую боль и смешанное с болью отвращение. Как будто нечто абсолютно чуждое человеческому сознанию настойчиво пыталось проникнуть в мои мысли и завладеть ими. Я тряхнул