кровь набрать – я анализы назначил, а он холодный. В шесть утра она его… обнаружила. – Добровольский бросил пульт на диван, посмотрел в окно, за которым еле занимался осенний рассвет. – Клушин клянётся, что никаких звуков не слышал. Говорит, дед всегда тихий был, не храпел.

– Не все же громко умирают, с криками и стонами. – Москалёв переодевался в хирургический костюм, раскладывая одежду на кресле. – Инсульт, например. Тромбоэмболия, если сразу массивная. Он у тебя антикоагулянты получал?

– Получал. И в Уссурийске, и у нас.

В дверь постучали. Через секунду, не дождавшись приглашения, вошла Валя. В руках у неё были история болезни и бланк какого-то анализа.

– Это Кутузов, – она положила историю на стол Добровольского. – И его анализы вчерашние, их подклеить забыли вовремя. Биохимия. Или мне самой прилепить их?

– Я уж как-нибудь справлюсь, – отказался от помощи Максим. – Буду посмертный эпикриз писать, всё доделаю.

Валя положила бланк поверх истории и вышла. В воздухе остался довольно сильный запах табака.

– Зачем они все курят? – поморщился Москалёв. – Вообще все. У нас, по-моему, некурящих сестёр нет.

– Есть. Наверное. Студентки, например.

– Студенки все с «электричками», – усмехнулся Михаил. – Это же сейчас вполне обычная примета времени – девушка с электронной сигаретой. Как раньше с мундштуком – теперь с футляром.

– Выглядит, возможно, прогрессивно. Пахнет отвратительно, – подвёл черту под этим коротким отступлением Максим. Взяв со стола анализ Кутузова, он вгляделся в мелкие цифры. – Ты смотри, и общий белок в норме, и креатинин с мочевиной. Только печёночные пробы увеличены, да и то умеренно.

– У пациентов с ожоговой болезнью перед смертью всегда хорошие анализы, – согласился Москалёв. – Я бы сказал, лучшие. Уже неоднократно замечал. Вроде по ранам всё прекрасно, заживают – и вдруг молниеносный сепсис и через сутки можно выносить. Сколько таких было…

– Много, – намазывая клеем краешек бланка, согласился Добровольский. – «Больной перед смертью потел? – Да. – Это хорошо».

Он аккуратно приклеил анализ в историю болезни и открыл на компьютере папку с посмертными эпикризами. За время работы у него их набралось не очень много – девять. Маленькое ожоговое кладбище, которое Максим прекрасно помнил пофамильно.

К четырём из них вопросов не возникало вообще никаких – они все были самоубийцами. Лузгин, Брызгалов, Комаров и Мицура. Четыре парня, которые свели счёты с жизнью. Трое из-за женщин, Мицура из-за голосов в голове. Все они достались Добровольскому по дежурству – закопчённые тела без глаз, бровей и волос на голове, с губами-корками и черным языком. Они ещё могли шептать хриплым голосом что-то вроде «Пить, дайте пить…» или просто «Больно…», но спустя пять минут их интубировали – и они уже больше никогда и ничего в этой жизни не чувствовали, уходя в течение первых суток. Максим электроножом превращал их конечности и грудь в «тетрадь в клеточку», давая призрачную возможность сосудам и лёгким поработать ещё немного, но жить они не хотели и более уже не могли.

Почему они выбрали такой страшный способ расстаться с жизнью, узнать у них было невозможно. Этот вопрос мучал Добровольского после первых двух смертей, а потом он как-то отрешился от проблемы – выбрали и выбрали. Мицуру ещё можно было понять. Со слов приятеля, который тушил его в строительном вагончике, тот уже давно гонял чертей, прислушивался к голосам, заклеивал скотчем розетки и вёл себя как потенциальный пациент психиатрической больницы. Обвинив приятеля в том, что тот специально включает в розетки приборы, которые влияют на мозг, Мицура выгнал его из вагончика, облил себя керосином и поджёг. Дверь выломать успели далеко не сразу. Восемьдесят с лишним процентов, ожог дыхательных путей – он прожил в клинитроне не больше двенадцати часов.

Пятого умершего, Баймуразова, вытащили из горящей шиномонтажки – второй рабочий сгорел там насмерть. Выпили, подрались, разлили что-то горючее. Прожил чуть больше суток. Много разговаривал до операционной на своём языке. Это было похоже на узбекский рэп – казалось, что Баймуразов в ожоговом шоке поймал какой-то ритм и бубнил, размахивая руками и не давая переложить себя с каталки «Скорой помощи» на местную.

Шестая, сорокапятилетняя женщина с красивой фамилией Мерцалова, умерла в реанимации прямо во время перевязки. Судьба пациентки была довольно типичной – сожитель частенько поколачивал её, а месяцев за пять до поступления в ожоговое отделение изувечил настолько сильно, что проломил череп и сломал несколько рёбер. Мерцалова попала на операционный стол, пережила трепанацию и длительное восстановление – Добровольский читал её старый выписной эпикриз как учебник по нейрохирургии, а когда выписалась, вернулась к своему домашнему мучителю. Спустя месяц он облил её керосином и поджёг: как говорил полицейский, прибывший за выпиской, сожитель сделал это из ревности. Шестьдесят процентов, почти все глубокие, шок, сепсис. Четыре дня…

Добровольский листал файлы с посмертными, отсортировав их по дате создания. Следом за Мерцаловой шёл Черняк – вполне благополучный молодой мужчина, который в свой день рождения крепко выпил, поругался с женой и закрылся от неё в ванной. Как он сказал в первые сутки, ещё будучи в сознании, – не смог объяснить происхождение какой-то эсэмэски от женщины. То ли действительно там было что-то семейно-криминальное, то ли померещилось – узнать уже было не у кого. Черняк, разозлившись на жену, не хотел слышать, как она стучит в дверь и орёт на него. Решив заглушить её голос шумом воды, полез открывать кран, спьяну упал в ванну, сорвал вентиль с горячего крана. Шестьдесят процентов, шок, пневмония, сепсис. Одиннадцать дней.

Восьмым был Юрченко, довольно пожилой жилистый дядька, который совсем недавно вышел из тюрьмы, где отсидел четырнадцать лет за два убийства – по крайней мере, рассказывал он именно так, демонстрируя татуировки и зубы через один. Сразу после освобождения встретил в деревне старых знакомых, которые уже и думать о нём забыли, но любому поводу выпить были рады. После возлияний заснули на опушке леса. Проспали лесной пожар, который вышел точнехонько к их пикничку. Двое там и погибли, а Юрченко привезли сначала в районную больницу, потом на вертолёте в ожоговый центр. Добровольский с Лазаревым ампутировали ему обе сгоревшие ноги. Когда он стал потихоньку выходить из тяжёлого состояния, его перевели из реанимации в отделение. Однако внезапно состояние стало ухудшаться, наросла одышка, гидроторакс. На двадцать третий день он умер. На вскрытии был рак лёгкого. Тюрьма и две пачки «Беломора» в сутки на протяжении всей сознательной жизни сгубили Юрченко там, где его не смог достать лесной пожар.

Девятым был неизвестный, без документов и каких-либо знакомых. Прохожие нашли его в парке на лавочке, обгоревшего с ног до головы. «Скорая»