знак – по крайней мере, хочется в это верить.

– А где встречаемся? – спросил Амос.

– В тайном месте. Когда выедем из города, я завяжу вам глаза.

– Вы нам не доверяете, – констатировал Амос. Его это, очевидно, глубоко уязвило.

– Еще не хватало! – вырвалось у «дядюшки». – Сраные жиды! Разгуливаете по городу, где вас на каждом шагу могут схватить! И вам совершенно по барабану, что вы и меня подводите под монастырь!

– Ты кого сраным жидом назвал, а, забулдыга? – вскипел Амос.

– Тебя, сраный жид! – выплюнул «дядюшка».

Амос рванулся к нему. Так и до аварии недалеко – но ему в этот миг было на все плевать. А вот мне нет. Я схватила его за плечи и прошипела:

– Не надо!

Амос бросил на меня злобный взгляд, но, опомнившись, откинулся на спинку сиденья.

– Девчонка-то поумней тебя будет, – поддел дядюшка. – Да и немудрено…

Я хотела снова взять Амоса за руку, тем самым показав ему, что мы друг другу опора – не только фальшивые молодожены, но и настоящие товарищи. Однако стоило мне его коснуться, как Амос отдернул руку, спрятал ее в карман и отвернулся к окну.

Когда мы выехали из города, «дядюшка» бросил на заднее сиденье повязки:

– Глаза себе сами завяжете.

– С превеликим удовольствием, – горько отозвался Амос. – Хоть тебя видеть не будем.

Еще спустя примерно полчаса машина остановилась, и «дядюшка» сказал со смехом:

– Да будет свет!

Мы сняли повязки. Кругом был лес. Когда мы вылезли из машины, в легкие хлынул свежий воздух. Я несколько лет в лесу не была! Цветы, деревья, мох благоухали умопомрачительно.

Однако я взяла себя в руки. Я здесь не для того, чтобы наслаждаться природой, как какая-нибудь полька, выехавшая за город с молодым мужем. Про иллюзию нормальной жизни сейчас надо забыть. Думать о деле. Только о нашем деле.

Мы направились к охотничьему домику. Вид у него был нежилой, едва ли не заброшенный. У дверей нас поджидали двое поляков средних лет. Один – с седыми усами, другой – с высоким лбом и гладковыбритым лицом.

– Евреи детей прислали, – с отвращением сказал усатый. А второй возразил:

– Храбрость от возраста не зависит.

На обоих были темные кожаные куртки, и тот, что подружелюбнее, сказал:

– Капитан Армии Крайовой Иванский. А это мой начальник, полковник Ровецкий, – после чего повернулся к «дядюшке» и бросил: – Можешь подождать наших гостей снаружи.

«Дядюшка» радостно кивнул и убрался. Наверняка уже предвкушает, как накатит под сенью дерев.

– Пожалуйста, проходите, – пригласил дружелюбный капитан.

Мы последовали за ним в домик и сели за стол. Капитан налил в стопки хлебной водки и сказал:

– Прежде чем начать наш разговор, давайте выпьем.

Мы все подняли стопки – мрачный усач полковник, впрочем, с явной неохотой.

– За свободную Польшу! – провозгласил капитан.

– За свободную Польшу, – эхом отозвались все остальные, чокнулись и выпили. Меня передернуло – к водке я была непривычная. Но Амос даже не поморщился, и оба польских офицера залили в себя водку, будто это просто вода.

* * *

– Ну теперь к делу, – объявил полковник, которому вся эта встреча, похоже, была тягостна и даже неприятна. – Мы дадим вам двадцать пистолетов.

– Двадцать пистолетов? – повторил Амос, не веря своим ушам.

Это было до смешного мало. С равным успехом полковник мог сказать: мы дадим вам двадцать сосок.

– Двадцать пистолетов, – подтвердил полковник.

– А там посмотрим, – дружелюбно добавил Иванский.

– Но этого недостаточно! – запротестовал Амос.

В глазах Иванского ясно читалось: «Я знаю», – но его командир заявил:

– Полякам тоже нужно оружие.

– Но мы тоже поляки, – возразила я.

Иванский согласился:

– Да, поляки.

Однако по виду полковника я поняла, что он смотрит на дело иначе. У нас с ним общий враг, и в борьбе с этим врагом он точно так же, как и мы, рискует жизнью. Тем не менее мы для него не соотечественники.

Выходит, никакая я не полька, хотя всю жизнь себя таковой считала. Поляки нас, евреев, за своих не держат.

– Так помогите же нам! – настойчиво попросил Амос Иванского.

Капитан не успел ответить – усатый полковник его опередил:

– Мы и так даем вам больше, чем подсказывает здравый смысл.

– Здравый смысл? – Амос начал злиться.

– Нам самим необходимо оружие для нашей собственной борьбы.

– Ваша борьба – наша борьба! – возразил Амос.

– Время для восстания еще не пришло, – холодно проговорил полковник. – Надо дождаться, пока русские войдут в Польшу. Мы не можем допустить, чтобы какие-то жиды спровоцировали мятеж и Варшава погибла в огне раньше, чем у нас появится реальная возможность выбить отсюда немцев.

– Какие-то жиды? – Амос вскочил и навис над столом.

На полковника праведный гнев Амоса не произвел никакого впечатления. Он отрезал:

– Поддерживать вас для нас самоубийственно.

Иванский, почувствовав, что Амос вот-вот взорвется, попытался его утихомирить:

– Это не только наша позиция – так считает и польское правительство в изгнании, находящееся в Лондоне.

– Немцы убивают евреев! – выкрикнул Амос.

– Мы знаем, – отозвался Иванский.

Амос искал слова, но я видела, что ему их не найти – во всяком случае, таких, которые не накалят обстановку еще больше. Я перехватила инициативу:

– Ждать для нас слишком большая роскошь. Мы не можем себе ее позволить.

Оба офицера посмотрели на меня с удивлением. Словно для них стало неожиданностью, что я вообще умею говорить.

– Наш народ гибнет, – настойчиво продолжала я. Впервые в жизни я так назвала евреев – «наш народ». А как иначе, раз поляки нас числят чужаками? – Мы должны сражаться! Сейчас! Иначе нас просто перебьют.

Судя по лицам офицеров, они и сами это прекрасно понимали. Иванский отвел глаза и плеснул себе еще водки, а полковник разозлился – что эта еврейская девчонка себе позволяет?

– Двадцать пистолетов. Не хотите – не берите. Воля ваша.

– Если вы нам не поможете, наша кровь будет на ваших руках! – бросила я ему в лицо.

Иванский опрокинул стопку.

Полковник отрезал – будто гильотина упала:

– Полагаю, барышня, вам пора идти.

Амос вскипел:

– А я полагаю, пора кое-что другое сделать…

Я понимала, что, если Амос сейчас полезет в драку, добром это не кончится. И словесными аргументами нам поляков тоже не убедить. Я встала и, потянув Амоса к выходу, сказала:

– Боюсь, тут говорить уже не о чем.

Мы вышли из домика. Амос в ярости треснул кулаком по дереву, но дерево осталось к удару столь же равнодушно, как мир – к судьбам евреев. Польское Сопротивление не хочет нам помогать, и союзники даже не пытаются бомбить рельсы, ведущие в концлагеря.

В расстроенных чувствах я привалилась к другому дереву. К нам подошел Иванский.

– Ну что еще? – рыкнул Амос.

– Я только хотел сказать, что девушка права. Ваша кровь будет на наших руках, если мы вас не поддержим.

– Ваш полковник ясно дал понять… – начал Амос, но Иванский перебил его:

– Мы с несколькими товарищами вам поможем.

Кажется, евреи все-таки не совсем одни.

49

Солнце уже садилось, когда мы с Амосом вернулись домой. Едва дверь закрылась, он взял меня за руку и с признательностью проговорил:

– Ты добилась большего, чем я.

Я смутилась – и из-за похвалы, и потому, что Амос снова взял меня за руку. Не в ситуации, когда мы должны изображать влюбленную парочку и можем притвориться, что прикосновение только часть спектакля, разыгрываемого ради маскировки. А в то время, когда мы были самими собой. Мирой и Амосом.

– Ты очень смелая, – искренне сказал он.

Я смутилась еще больше.

– Боюсь… боюсь, Эсфири бы это не очень понравилось, – отозвалась я, бросив взгляд на наши руки.

– Совсем бы не понравилось, – ответил Амос серьезно, без своей обычной ернической ухмылки. И выпустил мою руку. А я обругала себя последними словами: зачем я только упомянула Эсфирь?

Мы вместе стали готовить ужин, но сегодняшние события больше не обсуждали: ни встречу с поляками, ни поход в кино; это была мимолетная, волшебная вылазка в другой, нормальный мир, куда мы, скорее всего, больше никогда уже не попадем. После еды мы помыли посуду и стали укладываться спать.

– Если хочешь, я посплю на полу, – предложил Амос, когда вошел в спальню и увидел, что я уже устроилась под одеялом.

– Да нет, ничего, – ответила я, постаравшись самим тоном дать понять, что, хоть мы и держались за руки, ничего между нами не изменилось и мы можем спать в одной постели, как и в прошлую ночь.

Амос помешкал немного. Потом решился, разделся до рубашки и трусов, погасил свет и улегся на свою половину кровати.

Некоторое время мы молча лежали рядом, не глядя друг на друга. Я смотрела в окно. Зимой небо над гетто было хмурое, и луна почти не показывалась из-за облаков. Но сегодня она ярко сияла в окружении сверкающих звезд. Казалось, даже небесные тела охотнее светят всему остальному миру, нежели евреям.

Амос тоже не спал. Я повернулась к нему и спросила:

– А почему ты в рубашке?

Мой вопрос как громом поразил его. Да я и сама была от себя в шоке – слова сорвались с губ быстрее, чем я успела подумать.

– Можешь… можешь не отвечать, – поспешно добавила я.

– Да нет, что уж там. Мы, в конце концов, супруги. – Он вымученно улыбнулся, но вместо улыбки получилась гримаса боли.

Сев на кровати, Амос снял рубашку. Хорошо, что лампа не горела. Даже в лунном свете то, что открылось моему взору, пугало: вся его