нужно вырваться из старческого окружения. Окружение, слово такое, словно старики в плен меня взяли и не отпускают. Но мне же так лучше, так я под присмотром. Я за ними смотрю, они за мной.

Паула сердится, потому что сегодня суббота ― день посещений. Я не люблю это время, мне неприятно, когда много чужих людей рядом. Если ко мне обращаются с вопросами, я немею, не могу ни звука издать. Представляю, как глупо это смотрится со стороны. Но Паула требует, чтобы мы все присутствовали, были опрятными и улыбались, тогда родственники стариков увидят, что они не зря платят деньги. Поэтому я обычно прячусь в углу нашей гостиной и стою там, все время улыбаясь, не размыкая губ ― между передними верхними зубами у меня большая щель, и я ее очень стесняюсь. Если растянуть губы и удерживать их так, а голову немного повернуть к окну, то можно спокойно думать о своем и наблюдать за морем.

Я обычно думаю про Йеманжу, про то, как хорошо быть такой могущественной. Ничего не бояться. Во мне так много страха, что я иногда задыхаюсь от него. В глазах темнеет, грудь словно камнем придавили ― воздух застревает и не проходит внутрь. Паула научила складывать руки раковиной и в них дышать, тогда становится легче. Меня многое пугает, но больше всего смерть бабули. Я помню, когда этот страх забрался внутрь меня. Я сидела в огромной комнате на металлическом стуле, слишком высоком и жестком. Сидела долго, и у меня заболела спина. Вокруг были чужие люди, другие чужие люди входили и выходили через стеклянные двери. Пахло незнакомо и горько. Чужие люди разговаривали между собой, шуршали бумажками, звонили по телефону. И никто не смотрел на меня. Я даже подумала, может, дети исчезают вслед за своими родителями, и теперь я невидимка? Мне стало весело, и я оглянулась по сторонам ― наверняка где-то также тихонько сидят на стульях мама и папа, и это наша общая игра. Но вокруг все было чужое. И я была совсем одна среди чужого. И тут в груди стало тяжелеть и наливаться, и я начала открывать рот шире и шире, потому что не могла вдохнуть. А потом в стеклянную дверь вошла бабуля.

Про Йеманжу, религию кандомбле и других богов-ориша мне рассказала бабуля. Она родилась и выросла в Бразилии, в городе Салвадор. Когда вышла замуж, уехала сюда, в Каталонию. Здесь уже появилась на свет моя мама, потом я. Бабуля все-все знает и про ориша, и про ритуалы. Мой день рождения в сентябре, поэтому моя покровительница Йеманжа. Она мать всех богов, королева морей и океанов ― околоплодных вод земной жизни, потому она мать всего живого.

Когда я родилась, бабуля по традиции кандомбле носила меня к медиуму гадать на раковинах каури. Медиум сказал, что мне повезло, и у меня два могущественных хранителя-ориша ― не только Йеманжа, но и Ошала, отец богов. И что я родилась очень сильной девочкой и буду служить другим людям и делиться своей силой. Я не очень-то верю этому предсказанию. Мне нечем делиться. Я представляю себя взъерошенным от воды цветком хризантемы, брошенным в море. Куда несут меня волны? Там, на берегу, я прошу Йеманжу выгнать страх из меня, возможно, тогда освободится место для обещанной силы. А бога Ошалу я побаиваюсь. На картинках в книгах бабули он нарисован сердитым стариком с палкой. Этой палкой он три раза ударяет о землю, когда кто-то умирает, сообщая о возвращении души. Ошала ― конец пути, начало смерти. Йеманжа ― рождение и начало жизни. Это звучит так слаженно, как правила внутреннего распорядка в пансионе, охраняемые Паулой.

Последние дни я все время сонная на работе: бабуля плохо себя чувствует и я мало сплю, занимаясь ею, а еще приходится много учить перед экзаменами на сертификат медсестры. Я старательно таращу слипающиеся глаза и слушаю, как Паула меня отчитывает. Она говорит, что я не должна везти сеньору Эмилию к парикмахеру на укладку третий день подряд, иначе ее денежный депозит опустеет раньше времени. Но что же делать, если она настаивает? Сеньора Эмилия умеет так властно говорить и смотреть, что я готова сделать что угодно, лишь бы она не мучила меня.

На помощь приходит Серхио, он меня часто выручает. Вот он уже увозит кресло со старухой, хитро оглядываясь. Слышно, как они переговариваются:

– Вези меня к парикмахеру, я сказала.

– Ваше желание для меня закон, королева. Но хочу напомнить, что сейчас в столовой дают чуррос с горячим шоколадом.

– Наглец ты, Серхио.

– Да, королева, наглец и балабол. Так что прикажите: чуррос или укладка волос?

Сеньора Эмилия смеется, и я тоже смеюсь, закрывая рот ладонью. Серхио всегда меня смешит. Он говорит, что ему нравится моя улыбка, и просит не прятаться за рукой. У Серхио тоже смуглая кожа, широкий нос и карие глаза, как у меня. Мы вообще с ним похожи, только у меня волосы прямые, а у него в мелкий жесткий завиток. Я однажды пошутила, что мы совсем как брат и сестра, но он ответил, что не хочет быть моим братом. И смотрел на меня при этом так, словно хотел что-то еще сказать. Как бы понять, что это значит? Про мужчин я ничего не знаю. Они не приживаются в моем роду ― дед рано умер, отец ушел вместе с мамой, брат матери погиб совсем мальчишкой.

Вот уже два месяца я работаю в «корпусе милосердия». Здесь находятся те, кто едва ли еще сможет подняться. Весь корпус ― это большая комната с шестью кроватями и шкафчиками, помещение для гигиены с душевой, унитазом и огромной ванной и кладовая. Паула приходила сегодня, спрашивала, хочу ли я вернуться в основное здание, но я отказалась. Мне тут лучше. Я хорошо умею обходиться с лежачими ― бабуля давно не встает с постели. Мне привычно мыть ее, переодевать, аккуратно перекатывать сначала на один бок, затем на другой, чтобы поменять простыни или помассировать тело и протереть лосьоном от пролежней. Я люблю вечером забраться к ней в кровать, устроиться голова к голове и слушать истории о богах-ориша и жизни в Бразилии. Иногда я просто лежу рядом и дышу с ней в одном ритме, от этого мне спокойно.

У сеньоры Эмилии был инсульт, и она очень плохо его перенесла. Теперь она в моем корпусе. Я сразу ловлю ее взгляд, когда вхожу в комнату. Взгляд