— Извините, — пролепетала Василиса, отступая. И желание уехать сделалось совсем невыносимым.

Запрыгнув в седло, огляделась, убеждаясь, что ничего-то не изменилось. Сопровождающий и тот исчез, скрывшись в старой конюшне. И следовало бы обождать, проявить благоразумие, но не сегодня.

Василиса тихонько свистнула.

В конце концов, она-то, в отличие от Вещерского и Марьи никому не нужна, и то, что произошло в городе, всего-навсего совпадение.

Несчастный случай в своем роде.

Да и амулеты у нее имеются.

И…

И она далеко отъезжать не станет. Ей просто надобно мысли в порядок привести.

Хмурый взял в галоп сразу, а стоило выбраться на поле, и шаг его стал шире, ровнее. Он летел, сам радуясь этой внезапной свободе, упиваясь ею, и делясь с Василисою своей силой. И лишь добравшись до края верескового поля — пахло оно медом и летом — конь перешел на рысь. Он знал здешние места не хуже самой Василисы, а, пожалуй, что и лучше.

За полем начиналась узкая тропа, которой пользовались местные, и выходила она аккурат к берегу, пустынной галечной косе, что пролегла промеж морем и скалами. Здесь частенько рыбачили деревенские мальчишки, они же собирали раковины, которые пекли тут же, на кострах, а с ними и мелкую рыбешку, посыпая ее выпаренною солью и сухими травами.

Василиса спешилась.

На берег идти не хотелось.

Возвращаться, пожалуй, тоже. И только не понятно было, с чего вдруг она, обычно спокойная, этак распереживалась по пустякам.

Конюшни восстанавливают? Так не этого ли она сама желала?

Не спрашивают совета?

А разве способна она хоть что-то посоветовать? Вот Марья как раз спрашивает, и не оттого, что не способна выбрать сама, еще как способна, но…

Хмурый коснулся губами шеи.

— Тоже думаешь, что я глупости творю? — спросила Василиса. Конь всхрапнул и тряхнул гривой. — Может, и так… может, дело не в доме, да? И не в конюшнях?

Хмурый шел рядом, как когда-то давно, когда он был моложе и злее, а Василиса наивней и тоже моложе. Тогда ей еще казалось, что вся будущая ее жизнь пройдет, если не на крымском берегу, то всяко недалече, ибо представить было невозможно, что Василиса по доброй воле расстанется с этими местами.

Она вдохнула солоноватый воздух.

— В нем, да?

Конь тихонько заржал.

— Совсем забыл… то есть, не забыл. Он и вовсе не обязан помнить. И… ничего-то не обещался, но мог бы и иначе себя вести. Как будто не было ничего! — раздражение выплеснулось едва ли не криком. И крик этот вспугнул куропатку, что поднялась в воздух, но, пролетевши пару шагов, вновь опустилась на траву, распласталась, притворяясь раненою. — А он приходит такой весь вежливый и кланяется. Марье ручку целует. Комплименты… и мне, и ей… и это так раздражает! Если бы ты знал.

Конь не знал.

А дышать стало легче. Вот оно в чем дело, в ревности этой глухой, в понимании, что она, Василиса, как ни крути, а все одно уступает старшей сестре. И никогда-то и вполовину не будет столь хороша, как Марья.

— Я глупая, да?

Куропатка побежала по тропе, не забывая прихрамывать, но, убедившись, что опасности нет, исчезла в сухих стеблях травы. Раз и сгинула.

— Просто… все, кто был раньше… они смотрели на нее так… с восторгом. И я понимала, что любой из них был бы рад, если бы на моем месте оказалась Марья. Что тогда, возможно, и приданое не понадобилось, что… не подумай, никто не говорил подобного вслух. Но этого восхищения не спрятать было… и нет, он ведет себя иначе, но я все жду и жду, когда же он поймет… все понимали, и он должен.

Конь шел осторожно, а тропа становилась уже. Вот она пошла вверх, огибая огромный камень, чтобы уже за ним резко нырнуть в расщелину, узкую, что змеиная спина.

— И я знаю, что если вдруг… что если замечу, то… это будет хуже, чем с любым из них. Не понимаю, отчего вдруг…

Хмурый остановился.

И подался назад, потянув за повод.

— Что не так?

Василиса огляделась. Надо же, за своими душевными переживаниями она, оказывается, забралась куда дальше, чем следовало бы. И не то, чтобы места были незнакомы, отнюдь, расщелина эта дальше становилась шире, а после и вовсе раздвигала горы, образуя узкую и вытянутую долину, которая всем была хороша, кроме отсутствия воды. Местные даже мага приглашали, но тот лишь руками развел, мол, больно глубоко лежат водяные пласты, и вывести их на поверхность не выйдет.

Сказывали, что некогда в местах этих, изрезанных пещерами, скрывались люди, то ли первые христиане, то ли последние язычники, и совершенно точно — разбойники, равно далекие от богов и людей. Но то было давно, возможно, на самой заре времен.

Хмурый пятился.

И тянул за собой Василису.

Отступать приходилось осторожно… и стало вдруг не по себе. Пусть амулет есть, но… вдруг и вправду разбойники?

Или волки.

Вой ударил по ушам, отраженный узкой горловиной расщелины, он сделался вдруг невероятно громок. И Хмурый заржал.

— Спокойно, — Василиса потянулась к седельным сумкам. — Волки, конечно, это плохо, но мы справимся.

Тетушкин револьвер лег в руку.

— Сейчас лето. И добычи им хватает. А значит, не полезут, если мы сами не полезем. Волки — звери умные, — она говорила это не столько для Хмурого, шкура которого мелко подрагивала, сколько для себя. Жеребец прижал уши к голове и оскалился. Глаза его медленно наливались кровью, а на губах появилась пена. — Тихо… мы выберемся… в конце концов, мы же раньше и на волков охотиться ездили, помнишь?

Она взлетела в седло и подобрала поводья.

Огляделась.

— Тише…

На шее коня проступила испарина. Волки… ее ведь предупреждали, что стая большая. И пусть голода нет, но сейчас время, когда на свет появляются волчата.

А волки будут защищать потомство.

Черная тень метнулась вдоль стены и замерла, оскалив зубы. Волк был огромен, конечно, не настолько, как рассказывала Ляля, но все же куда крупнее обычного. Черной масти, чересчур массивный, он смотрел на Василису, а та… та смотрела на волка.

— Мы уходим, — сказала она.

Рядом появилась еще одна тень.

И еще.

Стая и вправду оказалась велика. В ней нашлось место и паре седых стариков, и волкам помоложе, что взрослым, что прошлогодним переяркам, голенастым и тощим, по-подростковому нескладным.

Желтые глаза.

Белые зубы.

И рык, который нарастал, заставляя Хмурого приплясывать. Того и гляди, взовьется свечой. Но…