– Записка будет о том, чтобы немедленно сделали вскрытие, – сказал мне следователь. – Вы хотите, чтобы вам сообщили по рации о результатах?

– Конечно, – сказал я.

– Ну а остальные бумаги буду писать в деревне – протокол осмотра места происшествия, показания, и не только ваши… Вот, кстати, о вас. Я ведь с вас еще не все показания снял, так что дайте уж прямо здесь. Память у меня хорошая, все будет записано точно… Итак, товарищ старший лейтенант… Мы пока что совершенно не касались очень важного вопроса. Как вы обнаружили тело? И почему приступили к поискам в такую рань? Ваше сообщение по рации в штабе приняли, как мне сказали, ни свет ни заря, когда штаб еще и не начал работать, и там были только дежурные, в том числе дежурный радист, разумеется. Ну да, мальчишка к вам примчался, разбудил… Странные у вас какие-то мальчишки. Сначала на них в насквозь знакомом, надо полагать, месте – до деревни два шага – нападает этакий беспричинный страх, и они улепетывают сломя голову. Потом, ранним утром, на них «со страшной силой» нападает тяга к этому месту вернуться… Вам самому этот «страх» и эта «тяга» не кажутся странными? Или все же кажутся, как мне?

– Кажутся, – угрюмо сказал я.

– Хоть какие-то объяснения этим странностям у вас есть? Или хотя бы предположения, догадки?

– Никаких, – сказал я. – Ничего не понимаю… Решительно ничего.

Он смотрел на меня долго, пытливо. Наверное, он был хорошим следователем, очень хорошим – взгляд не цепкий и не колючий, наоборот, едва ли не простецкий. Доводилось мне пару раз общаться со следователями военной прокуратуры, хорошо еще, всякий раз не в качестве обвиняемого – свидетеля. Вот у тех как раз глаза были колючие, цепкие, но умом и хваткой, как я теперь думал, они уступали этому высокому костлявому капитану…

– Решительно ничего не понимаете… – протянул он. – Что ж, я так потом и запишу…

Он повернулся и направился к «Виллису», где оставил свою полевую сумку. Капитан Шалин преспокойно курил. Он, конечно, не показывал вида, но я понимал, что ему скучно – здесь не было ровным счетом ничего, способного заинтересовать «Смерш». Напорись на Игоря немцы-окруженцы или «дубравники»[12], и следы борьбы остались бы (хотя бы примятая трава, рытвины от сапог), и не стали бы они его топить так, и на теле были бы следы. И уж непременно забрали бы пистолет, красноармейскую книжку, сняли форму – я знал уже: не только всевозможные немецкие пособники, но и немцы в подобных случаях так и поступали. Ну, положим, документы интересовали в первую очередь пособников, а вот наша форма – и немцев. Да, откровенно скучает. Ему ведь придется торчать здесь до самого конца, вместе со следователем ходить по хатам, где следователь будет снимать показания – не так уж трудно догадаться, с кого.

– Да, влип ты в неприятности, старлей, – сказал Шалин сочувственно. – Не сказать, чтобы особенно крупные, но и не мелконькие. Кто б мог подумать – в этой-то сонной глуши, и вдруг такое ЧП…

Легко ему было проявлять благородство души, будучи здесь, называя вещи своими именами, не более чем сторонним наблюдателем – как само это дело, так и моя персона, оба мы понимали, ничуть не интересовали «Смерш».

Но не хотелось мне сочувствия, ни от него, ни от кого другого. А неприятности, я сам прекрасно знал, будут. До военного трибунала и штрафбата с разжалованием или без, конечно, не дойдет – и в батальоне, и в полку я на хорошем счету, но есть другое… Недоброжелателей среди начальства у меня нет, наоборот, но при подобных ЧП крепкий втык командиру части, пусть такой крохотной, как мой взвод, так же неизбежен, как восход солнца. В ближайшее время, я точно знал, собирались меня представлять к следующему воинскому званию и ставить на роту вместо погибшего в последнем бою Семенихина. Кореш из штаба полка заверил: и представление оформлено по всем правилам, и приказ есть, но обе бумаги еще не подписаны. И вполне может оказаться, что и не будут подписаны, а отправятся в мусорную корзину, изодранные в клочья. Вдобавок могут и одну звездочку снять, сделать из комвзвода простым командиром машины боевой. Уныло…

Я посмотрел в сторону Деменчука. Старшина стоял на том же месте, с прежним безразличным видом человека, не намеренного ни во что вмешиваться. С одной стороны, все правильно: прекрасно знает, что дела военных рассмотрению военной прокуратуры либо «Смерша» и подлежат, а он сюда приглашен исключительно формальности ради, как единственный представитель местной власти (никаких других пока что попросту не имеется).

С другой… Я уже успел его немного узнать и ошибиться никак не мог: не безразличное и не скучающее у него лицо, а напряженное и, пожалуй что, исполненное скрытой тревоги. Таким оно пару раз становилось во время нашей первой встречи, первого разговора, таким оно оставалось от начала и до конца, когда он пришел и уговаривал выбросить к чертовой матери в реку сома, не на шутку взбудоражившего всю деревню. Лицо местного, знающего что-то такое, чего не знаем мы – чужаки, посторонние, заехавшие в эти края случайно и ненадолго. И не намеренного с чужаками и крупицей этого знания делиться. Руки чесались тряхнуть его как следует за ворот гимнастерки, хоть он мне в отцы и годился, рявкнуть в лицо что-то вроде: «Мать твою, ты же советский человек, старый коммунист, милиционер, партизан! И не стыдно тебе в молчанку играть? Расскажи наконец, что ты такое знаешь, что у вас тут творится! Ведь творится у вас что-то… и не ты один – вся деревня знает!»

Только не выйдет от этого никакого толку. Молчать будет намертво – и ничего я ему не сделаю, и не вижу средств на него хоть как-то воздействовать. А если от злого бессилия дойду до того, что скажу следователю: «Старшина что-то знает, но молчит»? Тот, конечно, за старшину возьмется – с тем же результатом, то есть отсутствием всякого результата. И я буквально взвыл про себя от того самого злого бессилия: за какие грехи, какой черт меня занес в эти места? И Игорешку?

Подошел следователь, сказал командным тоном:

– Всё, товарищи офицеры, можно ехать.

(Он как-то незаметно возложил на себя функции начальника группы. Против чего я нисколечко не возражал. Шалин, уже державшийся чуточку отстраненно, судя по всему – тоже.)

Потом костлявый повернулся к Деменчуку:

– Вы свободны, товарищ старшина.

– Слушаюсь, товарищ капитан! – козырнул с прорвавшимся на миг видимым облегчением (наверняка замеченным мной одним, оба капитана его видели первый раз в жизни, а я уже успел немного узнать) старшина и добавил вопросительно: – Как прикажете, мне начальнику раймилиции рапорт подавать? Насчет того, что тут стряслось, что вы приезжали?

– Ну подайте порядка ради, – чуть-чуть подумав, сказал следователь.

– Есть!

Старшина еще раз четко откозырнул и пошел к своему мотоциклу. Следователь вдруг досадливо поморщился: