— Спасибо вам, сэр, — только и смог выговорить Иззи, и, не способный ничего больше сказать, он кивнул, вытер глаза и последовал за врачом в операционную, где увидел свою иракскую дочь в окружении американских врачей и санитаров.

Что гласят правила?

В тот момент никого, похоже, это не волновало — ни врачей, ни Иззи с семьей, ни Каммингза, который стоял ровно на том же месте, с которого он смотрел, как умирает Кроу. Теперь он снова стоял и снова смотрел.

Повреждения, которые получила девочка, были серьезными. Глубокая рана на щеке, и, что еще хуже, что-то глубоко вошло в лобную кость около виска. Иззи взял ее за руку, а врачи туго запеленали ее в простыню — так, чтобы она не смогла высвободить руки. Ее мать закрыла глаза. Врачи наклонились над ней. Операция заняла некоторое время, и в худший момент девочка не смогла удержаться и закричала, но вот уже врачи показывают ей то, что они извлекли: толстый осколок стекла почти в два дюйма длиной.

Осколок вышибло из окна квартиры, которой больше не существовало, в районе Багдада, который оглашали в тот вечер звуки скорби.

Но здесь, на ПОБ, раздавались иные звуки: мать, чей дом был разрушен, целовала лицо дочери, отец, чей дом был разрушен, целовал ей руку, девочка, чей дом был разрушен, сказала по-арабски что-то такое, что вызвало улыбку на лицах ее родных, а Каммингз — тот тихо произнес по-английски:

— Мать честная, мне ни разу так хорошо не было с тех пор, как я попал в эту дыру.

Из-за комендантского часа они переночевали на ПОБ в пустом трейлере, который Каммингз для них нашел. Он предложил отвести их в столовую, но, хотя они давно ничего не ели, Иззи твердо сказал, что они не голодны. «Мы вам принесем мороженого. Мы вам еды принесем», — настаивал Каммингз, но Иззи вежливо отказался. Постельное белье он, правда, взял, и среди ночи они со смущением использовали его, чтобы привести трейлер в порядок после того, как дочку затошнило и вырвало. Больше они ничего не приняли, и, когда Каммингз вскоре после рассвета к ним постучался, они уже ушли.

Они хотели поскорее попасть домой и увидеть, чего они лишились. Оказалось — почти всего. Одежды. Мебели. Молитвенных ковриков. Генератора. Пластиковых емкостей, где они держали питьевую воду, поступавшую от насоса на крыше. Осталась оболочка квартиры с выбитыми окнами и закопченными стенами, но податься им больше было некуда, и они продолжали жить там же — в заброшенном, жутком здании. Из двадцати пяти погибших шестеро были их соседями, в том числе мальчик одного возраста с раненой дочкой Иззи, которому нравилось общаться с Иззи, говорить с ним о футболе.

— Марвин, — вспоминал однажды Иззи, когда вернулся на ПОБ. — Его мать была христианка. Славный был мальчик.

Когда взорвались бомбы, Марвин был на крыше их четырехэтажного дома — вероятно, хотел набрать воды или освежиться ветерком в жаркий летний день, и от сотрясения он не удержался на крыше, упал. Он лежал прямо перед входной дверью, и люди, видя его, не хотели идти мимо и не шли из дома, хотя немалая его часть была в огне. Иззи вспоминал, что его жена кричала: «Пожалуйста, кто-нибудь, перенесите Марвина!» — но никто не хотел, потому что все очень любили мальчика. Наконец один из его дядьев бросился к нему, прикрыл его тело одеялом, и после этого люди стали выбегать на улицу.

Жизнь иракца: американские солдаты не имели о ней никакого понятия. Порой во время зачистки, увидев, скажем, крест на стене комнаты или туфли на высоких каблуках под туалетным столиком девушки, они испытывали кратковременное чувство общности, но по большей части Ирак по-прежнему состоял из мужчин с молитвенными четками, женщин, закутанных в черное, телят в жилых комнатах и коз на крышах. Мало того, что за восемь месяцев солдаты ни к чему не привыкли, — чем дальше, тем все было для них страннее. Взять, к примеру, того типа, которого однажды октябрьским вечером засекла камера ночного видения: он шел один через поле и держал в руке что-то подозрительное. «Что это у него?» — с тревогой спросил солдат, следивший за картинкой; в эфир полетели сигналы с координатами мужчины, снайперы взяли его на прицел, а он в полной уверенности, что никто в темноте его не видит, огляделся, наклонился, выкопал неглубокую ямку, поднял свою длиннополую одежду, присел, опростался и использовал то, что было у него в руке, чтобы закидать испражнения землей. Сумасшедший? Бездомный? Что погнало его в поле перед самым комендантским часом? Может быть, его дом, как дом Иззи, был разрушен? Каждый поступок в Ираке вызывал множество вопросов — но у солдат, когда они кончили хохотать, стонать, закрывать глаза и подглядывать сквозь пальцы, вопрос был один, и звучал он просто: какого хрена этот мудак вздумал срать посреди поля?

Так что переводчикам приходилось не только переводить, но еще и растолковывать особенности поведения. Переводчиков на ПОБ было несколько десятков. Некоторые из них были американские граждане иракского происхождения, имели допуск к секретной информации и зарабатывали более 100 тысяч долларов в год. Но большинство, как Иззи, были безработные иракцы, жители окрестных районов, которые в той или иной степени знали английский. Им платили от 1050 до 1200 долларов в месяц, и за эти деньги они рисковали жизнью наравне с солдатами: могли погибнуть от СФЗ, снайперских пуль, ракет, мин, и, помимо этого, сограждане часто относились к ним как к прокаженным.

— Ты шпион, — говорили они Иззи по-арабски, когда он вылезал из американского «хамви», одетый в такой же камуфляж, как американские солдаты.

— Ты предатель, — говорили они ему, когда он присутствовал при зачистке, скрывая свою внешность за большими темными очками, скрывая свое настоящее имя за нашивкой с надписью «Иззи».

— Ты же один из нас. Втолкуй им, — говорили они ему, когда солдаты шарили в жилищах по шкафам и ящикам, не всегда очень бережно, порой ломая вещи.

— Нет-нет-нет-нет, не надо, — тихо сказал однажды Иззи солдату, который сваливал одежду семьи кучей на полу. — Зачем так делать?

— Этот человек нам лжет, — сказал в ответ солдат, и, когда он наступил на одежду грязными ботинками, Иззи было стыдно, хоть он и подозревал, что хозяин действительно лгал.

Подобный стыд, который мог возникнуть когда угодно, порой делал должность переводчика унизительной — не только для Иззи, но и для всех, кто выполнял эту работу.

— Майк, скажи ему, будь добр, что я сейчас сниму с него брюки, но белье оставлю, — сказал однажды военный другому переводчику батальона 2-16 перед медицинской проверкой очередного задержанного. Несколько часов назад пятерых иракцев, подозреваемых в причастности к атакам с помощью СФЗ, схватили после преследования по канализационным траншеям Федалии, и теперь они стояли с повязками на глазах в наручниках из пластиковой ленты, и их по одному обследовал военный в защитных перчатках. Этот был вторым из пяти. Он был грязен, на его спортивной рубашке — подделке под фирму — красовалась надпись «Abibas». Пока военный расстегивал ему брюки, он стоял совершенно неподвижно, и, когда брюки упали к его лодыжкам, он продолжал неподвижно стоять в трусах, на которых спереди виднелось большое мокрое пятно.