Вверх по течению, в приливной волне.

Он не нашел сапог на причале. Господи, помоги! Он закатал брюки до колен и вошел в воду. На горизонте пробивалась едва заметная полоска света, позолотив крыши домов, но на реке все еще было темно. Он бросился вверх по течению, забыв о холоде; образ Стефани, закутанной в шерстяные одеяла, с широко открытыми глазами, не выходил у него из головы.

Он вновь и вновь твердил себе, что с ней все в порядке, просто она промокла и замерзла, но, вопреки всякой логике, у него кровь стыла в жилах от страха за девушку. Комната не была протоплена. Вода ледяная. Если он в течение тридцати секунд не найдет эту проклятую лодку, то просто бросит ее, и пусть суда сами разбираются, и пусть будет, что…

И вдруг что-то твердое ударилось о его колено.

Лодка.

Слава богу.

Он нащупал борта, ухватился за них руками и поднял лодку над головой.

Через пару минут лодка уже стояла на козлах, а весла были заброшены на стеллаж. А сапоги? Да пропади они пропадом. Он снова взлетел вверх по лестнице и распахнул дверь комнаты смотрителя.

– Стефани!

Она сидела на полу в ворохе одеял перед маленькой печкой и закладывала уголь дрожащими руками. Она жалобно посмотрела на него.

– Я п-п-пытаюсь р-р-разжечь огонь, – прошептала она.

Ноги у Хэтерфилда так онемели от холода, что он их больше не чувствовал. Он встал на колени рядом с ней и подвинул к себе корзину с углем.

– Давай я сам. А ты укутайся получше.

Он заложил в печку уголь, щепки для растопки и поднес спичку. Появился маленький язычок пламени.

– Х-хэтерфилд, – прошептала Стефани. – Я… я никак не м-могу согреться. Обними меня.

Он прижал девушку к груди.

– Любимая, все будет хорошо. Вот увидишь.

– Обними меня крепче. Еще крепче, Хэтерфилд!

Он прижал ее к себе, насколько хватило сил, желая отдать все тепло своего тела, в котором она так нуждалась.

– Прости меня, Стефани. Это моя вина. Я должен был это предвидеть.

– Ты весь мокрый, – прошептала она.

– Прости. Надо было поймать лодку.

Она снова прильнула к его груди.

– Бог м-мой, как же мне холодно. Почему я никак не могу согреться? Помоги мне. Хэтерфилд, помоги мне.

– Тс-с. Мне жаль. – Он запустил руки под одеяло и начал растирать ей спину. Она потерлась носом о его грудь, отчего мгновенно закружилась голова. Одеяло сползло совсем чуть-чуть, но достаточно, чтобы обнажить очевидное. Ужасную, неотвратимую истину с непредсказуемыми последствиями.

– Ты сняла с себя всю одежду, – сказал он сдавленным голосом.

Она подняла голову и посмотрела на него с этим выражением раненой лани.

– Мне пришлось, она вся промокла насквозь.

Черт подери.

Он не будет смотреть.

– Тебя это смущает? – тихо спросила она.

Да, это смущало его. Прямо на уровне глаз, там, где одеяло слегка оттопыривалось, находились чудесные груди, совершенные по форме и размеру, чтобы уместиться в широкой мужской ладони, и только соски прятались в шерсти одеяла.

В горле у него пересохло.

– Ты сделала это нарочно, – прохрипел он.

Она распахнула одеяло. Ее глаза стали еще огромнее, насколько это было вообще возможно.

– Я так продрогла, Хэтерфилд. Посмотри же на меня.

Нельзя смотреть.

Но он не смог устоять и посмотрел.

– Да, я вижу, – снова прохрипел он, не отрывая взгляда от ее ярко-розовых сосков, которые возмутительно топорщились и были так близко от его облаченной в шерсть груди. – Да, вижу. – И, как ломается с треском опора, которая удерживает всю конструкцию, так и его самоконтроль развалился на части и осыпался на пол где-то между ними.

Ему хотелось вырвать себе глаза. Ему действительно этого хотелось. Но его полностью захватило созерцание груди Стефани. В реальности ее груди были еще прекраснее, чем рисовало воображение, – пышные, округлые, налитые и… такие одинокие. Ибо им не хватало ласки мужской руки.

Не осознавая, что делает, Хэтерфилд протянул руку и нежно провел большим пальцем по самому кончику соска правой груди.

– О. – Девушка вздрогнула. – Мне уже гораздо теплее.

Он снова провел пальцем по соску, такому маленькому и твердому, словно камешек, но покрытому нежной, бархатистой кожей.

Он склонился над ним и лизнул. Коснулся языком самой верхушки, крохотного островка кожи. Он не видел в этом ничего плохого.

– Хэтерфилд.

Он больше не мог бороться с собой. И пусть весь мир проклинает его за греховные помыслы. Он желал ее бело-розового тела, воображая, как оно становится податливым в его руках, как он покрывает его жаркими поцелуями, ласкает и, наконец, овладевает им. Его жезл, уже давно готовый к атаке, с силой упирался в застежку брюк, грозя вырваться на свободу.

Хэтерфилд лизнул другой сосок. Такой прохладный, твердый, гладкий бугорок, сладкий, как и сама Стефани.

Она тихонько застонала и, обхватив за шею, укутала его одеялом.

Главное – оставаться одетым. Если не снимать одежду, он сможет контролировать себя и все будет хорошо. Он сможет ласкать и целовать ее, полностью сохраняя самообладание. Он сможет исследовать изящные изгибы ее тела, вдыхать аромат и касаться бархатной кожи. Он согреет ее продрогшее тело, используя все доступные ему способы.

В конце концов, она просила его о помощи. И, как истинный джентльмен, он обязан помочь.

Ее обнаженное тело, избавившееся от мужского платья, казалось воздушным, светлым и безупречным, как изящная ваза эпохи Мин, слишком хрупким, чтобы его касаться. Но он уже знал, насколько крепкой и выносливой была эта девушка. Только недавно она прошла на веслах две миле вверх и вниз по реке с непостоянным, приливным течением. Он обхватил ладонями ее груди и прикрыл глаза. Ощущать их тяжесть и мягкую податливость, когда он слегка сжимал их, чувствовать влажный бархат ее кожи было райским наслаждением.

– Ты такая красивая, – прошептал он.

– Я люблю твои руки, – прошептала она в ответ. – И твои губы.

Он склонился над ней и начал целовать очень нежно, легко касаясь губ, пока ее губы не приоткрылись буквально на йоту, потом еще чуть-чуть и еще. Он пил ее сладкое дыхание. Он упивался им. И никак не мог насытиться. Он добрался до кончика ее языка и провел по нему своим языком так нежно, словно погладил носик крохотного котенка, и звук, который вырвался из ее груди, очень походил на мяуканье, жалобное, но требовательное.

Этот стон был настолько соблазнительным, что ему снова захотелось его услышать.