class="p1">И только тут я в полной мере осознала, какой разгром учинила на его столе своими трясущимися руками и, судя по шуршанию, не только на столе. Какие-то бумаги слетели на пол, и Троицкий их сейчас поднял, выдав задумчиво:

– Любопытно.

– Что, простите?

– Это я не вам, Николай Алексеевич.

– Н-да… кстати, спасибо, Мирон Александрович, что согласились со мной встретиться.

– Что вы, – судя по всему, ухмыльнулся Троицкий, – вы были так настойчивы, – и только глухой не услышал бы в последней фразе издевку, граничащую с легким недовольством.

Бумаги были забыты. Стало крайне интересненько, что это за тип? Николай Алексеевич. Мирону он явно не нравится. Мне, заочно, кстати говоря, тоже. Хотя… откуда я могу знать наверняка, что и кто Троицкому нравится. Я знакома-то с ним всего ничего.

Ну, ладно, не всего ничего! У нас вон, даже ребенок будет. Но явно знаю я его не так сильно, как… хотелось бы.

– По какому вопросу вы хотели меня видеть в этот раз? – спросил Мирон.

– Все по тому же. Вы до сих пор не ответили нам по поводу нашего сотрудничества.

– Я передал вам через своего секретаря свой отказ! – отчеканил Троицкий недовольно.

– И все-таки я настаиваю на том, чтобы вы подумали еще раз, Мирон Александрович. Рискну заметить, что вам с нашей фирмой было бы выгодней сотрудничать, нежели… – заминка, и триумфальное:

– Воевать.

Этот смелый дядя сейчас что, решил Троицкому угрожать? Вот же смертник!

– Вы полагаете? – совершенно искренне, кажется, удивился Мирон.

Послышались шаги, и я вздрогнула, когда увидела мужские ноги в начищенных до блеска ботинках. Ойкнула, но, на мое счастье, мужчины этого не услышали.

Мирон уже стоял с этой стороны стола, в непосредственной близости от меня, но так и не сел. Заложив руки в карманы брюк, похоже, он с трудом сдерживал свою ярость. Судя по позе, был напряжен до предела, хотя я готова поспорить на что угодно, на лице его ни один мускул не дрогнул.

Скала!

Мамочки, какое счастье, что его злость направлена не на меня. У меня даже появилась слабая надежда тихонько отсидеться и остаться-таки не замеченной.

– Мы с вашим дедом сотрудничали больше десяти лет, – продолжил “гость” упорно гнуть свою линию, – и я искренне не понимаю вашего решения разорвать взаимовыгодный, прошу заметить, контракт.

– Уж не знаю, какая выгода была моему деду, как вы выразились, потому что по отчетам за прошедшие пять лет я ее, увы, не нашел. Но вы определенно поимели с нас хорошие деньги. На этом все, лавочка закрылась.

Ох…

– Да что вы себе позволяете! – взревел раненым бизоном собеседник Троицкого и,  похоже, вскочил со своего кресла. Не зря же оно так жалобно царапнуло ножками по полу. – Много лет моя фирма неукоснительно соблюдала все взятые на себя обязательства по поставкам материалов!

– Не спорю. Вот только качество, сроки и цена оставляли желать лучшего! – все таким же спокойным тоном парировал Мирон. Я, честно, не могла не восхититься. А потом подумать, что я бессовестно подслушиваю то, что для моих ушей не предназначалось, и сжаться от стыда до размера песчинки. По крайней мере, хотелось бы верить, что я в данный момент была столь же незаметна.

– Рустам Нодарович никогда не позволял себе усомниться в нашем партнерстве.

Это кто? Дед Мирона?

– Рустам Нодарович отошел от дел, как вам известно, и теперь во главе фирмы стою я.

Точно. Он.

– Временно, прошу заметить.

У-у-ух, черт лысый!

Мирон на это только усмехнулся, сказав:

– Значит, вам всего-то стоит дождаться, когда я покину этот пост. Потом можете попытаться надавить на преемника моего деда. Может быть, у вас даже получится. Хотя я бы на месте своего братца сотню раз подумал, прежде чем заключать с вами новый контракт, Николай Алексеевич.

Неужели фирма все-таки отойдет тому самому братцу, который... как там Костя выразился? Ах, да, мудозвону. Точно! Так вот, я протестую. Просто категорически против! Троицкого еще рано за границу отпускать. Он мне… нам… фирме то есть, еще здесь нужен!

– Вы слишком самоуверенны, Мирон Александрович. Это вам не ваша Америка. Здесь законы и порядки другие.

Нет, точно неприятный тип. Меня аж подбросило на месте. Кулаки сжались от ощущения моей полной беспомощности. А зубы скрипнули от негодования.

Однако:

– Если вы все сказали, то прошу меня простить!  – Мир напрочь проигнорировал колкость “гостя”. – Сейчас у меня заканчивается рабочий день, и я тороплюсь. Если вдруг у вас есть еще какие-то вопросы, вы можете их передать через моего секретаря. Прошу!

Я вскинула взгляд, и насколько вообще можно было что-то рассмотреть из-за столешницы, увидела, как Троицкий указал рукой на выход. В сторону двери. Совершенно неприкрыто выпроваживая.

Собеседник чуть ли не пыхтел от злости. Это даже я тут в своем укрытии слышала. А еще, похоже, шипел, и с каждой секундой свирепел все больше. Нет, разумеется, этого я видеть уже не могла, но очень явственно чувствовала. Атмосфера в кабинете накалилась до состояния сковородки на конфорке, а воздух искрил от недовольства. От спокойного и холодного вошедшего в двери Николая Алексеевича не осталось и следа. Про учтивость и вежливость вообще молчу! Еще чуть-чуть, и он точно начнет плеваться ядом.

– Слишком шатко ваше положение Мирон Александрович, – немного погодя, кажется, взяв себя в руки, заявил мужчина.

– Да что вы?

– До меня дошли слухи, что акционеры недовольны вашими рокировками и перестановками. Как с партнерами, так и с работниками. Ваша фирма теряет контракт за контрактом и расторгает договора с проверенными годами партнерами, заключая их с совершенно неизвестными на рынке новичками! Управление взвинчено и гудит, как улей, и не сегодня, так завтра стул под вами расшатается совсем. Вы и моргнуть не успеете, как слетите с этого места. И будьте уверены, я буду в первых рядах зрителей! – прорычал Николай. А меня почему-то так обидой изнутри опалило! Дикой, яростной, обжигающей. И нет, не за себя. За Мирона! Которого пытались обложить со всех сторон, начиная от журналистов, читай: меня, и заканчивая конкурентами. И хоть жалость моя совсем не поддавалась логике, но я с трудом подавила в себе желание выскочить и хорошенько этого Николая обматерить. Удерживало, наверное, только осознание того, что я в какой-то степени ничуть не лучше этого… гнилого человека. Может быть, даже и хуже. Бью