Исцарапанная, разбитая, вывалянная в пыли, Шай поднялась, выплевывая набившийся в рот песок. За последние несколько месяцев песок оказывался у нее во рту довольно часто, а мрачное предчувствие говорило, что это не последний раз. Лошадь лежала в нескольких шагах от Шай; покрытый пеной бок судорожно вздымался и опадал, передние ноги были черны от крови. Стрела Неари угодила лошади в плечо не настолько глубоко, чтобы убить или даже сразу сбавить ход, но все же обеспечила сильное кровотечение. Которое в ходе длительной скачки убило животное так же верно, как это сделала бы стрела, попавшая точно в сердце.

Когда-то Шай привязывалась к лошадям. Когда-то она вообще ко всем животным проявляла необыкновенную мягкость, хоть и тогда у нее очень трудно складывались отношения с людьми. Но то время давно миновало. Ни в теле, ни в душе Шай уже не осталось никакой мягкости. Поэтому она бросила своего скакуна на последнем кровавом издыхании, без утешения в виде хозяйской руки и побежала в сторону города. Поначалу ее пошатывало, но она очень быстро втянулась. Что-что, а бегать она навострилась так, что лучше некуда.

Слово «город» было, пожалуй, слишком громким. Оно относилось к шести зданиям, два или три из которых можно было назвать зданиями только в особо великодушном настроении. Все они – из плохо отесанных бревен, без единого прямого угла, выгоревшие на солнце, промытые дождями и запорошенные пылью – сгрудились вокруг утоптанной немощеной площади и рассыпающегося колодца.

Самое большое здание походило на таверну, или бордель, или факторию, а вероятнее всего, совмещало все три качества. Видавшая лучшие времена вывеска все еще цеплялась за доски над дверью, но ветер стер надпись, оставив на выгоревшей ряднине лишь несколько бледных полос. И теперь вывеска словно говорила: «Нигде, ничего». Шай взлетела по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки, и старые доски громко скрипели под ее босыми ногами, а в голове клокотали мысли о том, кем ей следует прикинуться, когда она окажется внутри, какой ложью какие истины нужно будет приправить при самом вероятном развитии обстоятельств.

«За мною гонятся!» Остановиться в дверях, жадно глотая воздух открытым ртом и стараться выглядеть совершенно отчаявшейся – для этого хоть сейчас, хоть в любой день из последних двенадцати месяцев ей не понадобится никаких усилий.

«Три негодяя! – А потом, если никто не узнает ее по описаниям в листовках о розыске и аресте, то: – Они пытались меня ограбить!» Чистая правда. Факт. А вот уточнять, что она сама хороша – ограбила новый банк в Хомменау в обществе как раз этих трех достойных личностей и еще нескольких человек, которых власти успели поймать и повесить, – она не будет.

«Они убили моего брата! Они пьяны от крови!» Ее брат находился в полной безопасности дома, куда, к великому ее сожалению, она не могла попасть, а если ее преследователи и были пьяны, то, вероятнее всего, от какого-нибудь дешевого пойла, какое привыкли употреблять, но она прокричала бы все это и сопроводила бы этаким музыкальным горловым не то всхлипыванием, не то трелью. Шай умела издавать эти звуки весьма впечатляюще – наловчилась! – и услышать их в ее исполнении в общем-то стоило. Она вообразила посетителей, вскакивающих с мест, чтобы помочь попавшей в беду женщине. «Они застрелили мою лошадь!» Впрочем, ей пришлось признаться себе, что не стоило слишком уж полагаться на особую галантность людей, способных жить в этих краях, но, может быть, судьба на этот раз расщедрится на хорошую карту для нее.

Там увидим.

Она распахнула дверь таверны, открыла рот, чтобы выдать заготовленную басню, и застыла как вкопанная.

Там было пусто.

Там не было не только никого, но и ничего, и, уж конечно, не было никакого выигрышного расклада. Голый зал без какой-либо мебели. Узкая лестница и тянущаяся вдоль левой стены галерея, с которой смотрели пустые дверные проемы. Восходящее солнце заглядывало в бесчисленные щели рассохшихся досок, наполняя помещение множеством тонких лучей. Ничего и никого, только ящерица, поспешившая спрятаться в тень – теней тут вполне хватало – и небывалый урожай пыли, окрасившей сединой все плоскости и медленно расплывавшейся по всем углам. Шай остановилась, моргнула пару раз, а потом попятилась, спустилась с рахитичного крыльца и перебралась в следующее здание. Стоило ей толкнуть дверь, как проржавевшие петли сломались и створка рухнула.

В этом доме не было даже крыши. Не было даже пола. Только голые стропила, над которыми висело равнодушное розоватое небо, и голые балки, под которыми лишь замусоренная земля, столь же бесплодная, как и те земли, что раскинулись на много миль вокруг.

Теперь-то, вновь выйдя на улицу и посмотрев вокруг глазами, не замутненными надеждой, она разглядела все. В окнах ни стекол, ни даже вощеной бумаги. И в рассыпающийся колодец не спускалась веревка. Ни одного животного в поле зрения, не считая ее собственной мертвой лошади, наличие которой только подтверждало открывшуюся истину.

Этот город давным-давно превратился в высушенный солнцем труп.

Шай стояла посреди этого позабытого всеми места, приподнявшись на носки, как будто намеревалась немедленно убежать куда-нибудь, но не знала, куда направиться, обхватив самое себя одной рукой и бесцельно подергивая и перебирая пальцами другой, покусывая губу и быстро, с присвистом, втягивая и выпуская воздух через узкую щель между передними зубами.

Даже по меркам последнего времени положение у нее было такое, что хуже некуда. Но если за несколько последних месяцев она и научилась чему-нибудь, так это тому, что, как бы плохо ни шли дела, они вполне могут ухудшиться. Оглянувшись туда, откуда она приехала, Шай увидела пыль. Три небольших серых облачка, клубившихся над серой землей.

– Проклятие! – прошептала она и покрепче прикусила губу. Вынула из-за пояса нож, годившийся только для еды, и вытерла кусочек металла о свою грязную рубашку, как будто чистота лезвия могла каким-то образом уравнять шансы. Шай не раз говорили, что она наделена богатым воображением, но даже если это было правдой, вряд ли ей удалось бы представить себе более жалкое оружие. Не будь она готова разрыдаться, то наверное, рассмеялась бы. И еще она подумала о том, что за несколько последних месяцев она слишком уж много времени находилась в том состоянии, что вот-вот и разрыдаешься.

Как же она дошла до жизни такой?

Такой вопрос могла бы задавать девушка, брошенная неверным возлюбленным, а не преступница, имевшая при себе четыре тысячи марок, однако же вопрос остается вопросом, даже если его не произносишь вслух.

Сорвиголова. Она обрела немалый опыт по части безрассудства, а вот все остальное так и осталось для нее тайной. Увы, горькая правда заключалась в том, что она прекрасно знала, как дошла до такой жизни – обычным путем. Одно несчастье следует за другим, так что остается лишь метаться, как мотыльку в лампе. Точно так же за первым обычным вопросом сразу следует второй.

Дальше-то что делать, ядрен-ть?

Она втянула живот – за последние дни у нее там и не осталось ничего такого, что можно было бы втянуть, – ухватилась за шнурок и извлекла сумку: лежавшие в ней монеты звякали с тем особенным звуком, который издают только деньги. Две тысячи марок серебром, может, чуть больше или чуть меньше. Люди думают, что денег в банке намного больше – вкладчикам ведь говорят, что, дескать, пятьдесят тысяч найдется в любую секунду, – но оказывается, что банки заслуживают доверия ничуть не больше, чем бандиты.