Она запустила руку в сумку, вынула горсть монет и швырнула поперек улицы, оставив их блестеть в пыли. Она сделала это точно так же, как совершала большинство своих поступков в эти дни – не сознавая толком зачем. Возможно, она ценила свою жизнь куда дороже этих двух тысяч марок, невзирая даже на то, что никто другой так не считал. Возможно, она надеялась, что они подберут серебро и отвяжутся от нее, хотя что она стала бы делать, если бы ее оставили одну в этом городе-трупе – без лошади, без еды, без оружия, – она пока не могла придумать. В общем, она пока не выработала безупречного плана или хотя бы такого, чтобы не развалился по швам при первом столкновении с действительностью. С надежностью планирования у нее всегда были трудности.

Она швыряла серебро, как разбрасывала зерно на ферме своей матери, которая осталась за много миль, несколько лет и дюжину насильственных смертей отсюда. Кто бы подумал, что она будет скучать по тому месту? Скучать по нищенскому дому, перекошенному амбару и заборам, которые нужно было непрерывно чинить. По упрямой корове, которая никогда не давала молока, и упрямому колодцу, который никогда не давал воды, и упрямой почве, на которой хорошо росли только сорняки. По упрямым младшей сестре и брату. И даже по здоровенному, рябому безмозглому Лэмбу. Чего только Шай не отдала бы сейчас, чтобы снова услышать пронзительный голос бранящей ее матери. Она громко фыркнула и, почувствовав, что в носу захлюпало, а в глазах возникло дурацкое жжение, вытерла их тыльной стороной потрепанной манжеты. Сейчас не время для сентиментальных воспоминаний. Под пыльными хвостами уже можно было разглядеть три темных пятна – всадников. Она отшвырнула пустую сумку, подбежала к таверне и…

– Ох! – Она перепрыгнула через порог и первым делом распорола подошву босой ноги о торчавшую над половицей шляпку гвоздя. Нет, что ни говори, а мир – подлая сволочь. Даже если у тебя уже есть большие неприятности, из-за которых можно и головы лишиться, он не упускает шанса подсуропить еще гнусных мелочей, например, зацепить за палец ноги. Как жаль, что у нее не было возможности захватить башмаки. Хотя бы для того, чтобы сохранить капельку достоинства. Но она располагала лишь тем, что имела с собой, и ни башмаков, ни достоинства в перечне ее имущества не имелось, и даже сотня горячих пожеланий не стоили одного мелкого факта – Лэмб занудствовал об этом всякий раз, когда она принималась проклинать его, и свою мать, и долю, выпавшую ей в жизни, и клялась, что утром уйдет из дома.

Шай вспомнила себя в то время и горько пожалела, что не может набить морду той, давней себе. Но она сможет набить себе морду, когда выберется из этой передряги.

Впрочем, по ее морде много у кого чесались кулаки.

Немного прихрамывая и много ругаясь, она взбежала по лестнице. Оглянувшись сверху, она увидела, что на каждой ступеньке алеет кровавый след ее поврежденного пальца. От сознания того, что этот блестящий след ведет прямиком к ее ноге, ей сделалось было совсем тошно, и тут сквозь панику пробилось что-то, мало-мальски смахивавшее на идею.

Она прошла по балкону, стараясь посильнее наступать кровоточащей ногой на половицы, и свернула в пустую угловую комнату. Там она подняла ногу, стиснула ее, для верности, рукой, чтобы остановить кровь, пропрыгала назад тем же путем, каким пришла, шмыгнула в самую первую дверь, ту, что возле лестницы, и съежилась в тени.

Жалкие попытки, что и говорить. Столь же жалкие, как ее босые ноги, и ее столовый нож, и ее добыча в две тысячи марок, и ее великая мечта о возвращении домой, в ту поганую дыру, откуда она так страстно мечтала убежать прочь. Как бы ни были глупы три этих подонка, шансов на то, что они клюнут на ее уловки, очень мало. Но что еще ей оставалось?

Тому, кто проигрался почти дочиста, остается лишь делать рискованные ставки.

Единственной ее компанией было собственное дыхание, отзывающееся эхом в пустоте, с трудом выходящее из груди и входящее в легкие неровными рывками, почти до боли обдирая горло. Дыхание человека, испуганного настолько, что впору обгадиться, и с совершенной пустотой в голове. Она попросту не видела никакого выхода из положения, в котором очутилась. Когда-нибудь она вернется на ту ферму, каждое утро, проснувшись живой, будет вскакивать с кровати и танцевать, и будет целовать мать за каждое проклятие, и никогда не будет срываться на сестру или дразнить Лэмба за трусость. Она поклялась в этом и тут же посетовала, что она не из тех, кто держит обещания.

Она услышала конский топот, поползла к одному из окон, откуда была видна часть улицы, и выглянула наружу с такой осторожностью, будто всматривалась в ведро, полное скорпионов.

Вот и они.

Неари был облачен в то же грязное старое одеяло, прихваченное на поясе бечевкой, его сальные волосы торчали во все стороны, в одной руке поводья, а в другой лук, из которого он подстрелил лошадь Шай, лезвие тяжелого топора, подвешенного к поясу, отполировано настолько же тщательно, насколько грязен и гадок был он сам. Додд в нахлобученной на самые глаза поношенной шляпе сидел в седле сгорбившись; впрочем, рядом с братом он всегда старался сжаться в комок, словно щенок, поминутно ожидающий удара. Жалко, что Шай не отвесила вероломному глупцу оплеуху еще тогда. Оплеуху – для начала. И, наконец, сидевший выпрямившись, будто лорд какой-то, Джег в длинном красном пальто, полы которого, отороченные грязной бахромой, покрывали круп его могучей лошади, смотревший на дома с голодной ухмылкой на лице; на голове у него торчал цилиндр, который, по его мнению, придавал ему важный вид, хотя и был слегка перекошен, как печная труба, торчащая из обгорелых развалин фермы.

Додд первым заметил монеты, разбросанные по земле вокруг колодца и поблескивавшие на солнце.

– Она бросила деньги.

– Похоже на то, – отозвался Джег. Голос его был настолько же суров, насколько мягок у его брата.

Она смотрела, как они спешивались и привязывали лошадей. Без всякой спешки. Как будто они отряхивались от пыли после прогулки верхом и с нетерпением ждали приятного вечера в культурном обществе. Им было совершенно незачем спешить. Они знали, что она здесь, знали, что она никуда отсюда не денется, знали, что никто ей не поможет, и она тоже все это знала.

– Подонки! – прошептала Шай, проклиная тот день, когда она связалась с ними. Но ведь с кем-то так или иначе приходится связываться, верно? И выбирать можно только из того, что имеется под рукою.

Джег потянулся всем телом, не торопясь втянул носом сопли, с удовольствием харкнул в пыль и вытащил из ножен свою саблю. Ту самую кривую шашку с хитрожопой плетеной гардой; он очень гордился ею и говорил, что получил ее, победив на дуэли офицера Союза, но Шай знала наверняка, что он украл ее, как и большую часть всего, что у него когда-либо имелось. Как же она потешалась над этой дурацкой саблей! Но теперь с удовольствием ощутила бы ее рукоятку в своем кулаке, а он пусть обходился бы ее кухонным ножом.

– Дым! – взревел Джег, и Шай вздрогнула. Она понятия не имела о том, кто придумал для нее такое прозвище. Какой-то остряк напечатал его на листовке о розыске преступницы, и с тех пор все кто ни попадя называют Шай именно так. Может быть, из-за обычая исчезать, как дым. Хотя, возможно, из-за других ее обычаев: вонять, как дым, забивать людские глотки и летать с ветром.