я сидел, словно в кошмарном сне, и смотрел на неподвижное тело. Из оцепенения меня вывел голос миссис Вудз, испуганной предсмертным криком. Я велел ей уйти. Потом в дверь приемной постучал пациент, но я не отозвался, и он или она ушел. Пока я сидел неподвижно, в моей голове медленно и постепенно странным образом сам собой созрел план: будто я подсознательно знал, что нужно делать. Когда я встал, все последующие движения и действия были уже предрешены, я действовал автоматически, не задумываясь. Инстинкт непреодолимо вел меня по определенному пути.

После тех перемен в личной жизни, о которых я уже упомянул, Бишопс-Кроссинг не вызывал у меня ничего, кроме ненависти. Жизненные планы разрушились. Я ожидал сочувствия, но получал только поспешное, несправедливое осуждение и дурное отношение. Конечно, со смертью брата исчезли и проблемы, которые он мог создать, и все же прошлое меня не оставляло, как не покидало чувство, что уже ничто и никогда не станет прежним. Возможно, я проявил излишнюю чувствительность и недостаточную снисходительность к окружающим, но я ощущал себя одиноким и незаслуженно оскорбленным, а потому ждал удобной возможности покинуть Бишопс-Кроссинг и всех его обитателей. Той ночью представился шанс, на который я никогда не осмеливался надеяться: шанс, позволявший навсегда покончить с прошлым.

На диване лежал мертвый человек, похожий на меня как две капли воды: он отличался лишь чуть более грубыми чертами лица и отечностью. Никто не видел, как Эрнест пришел, и никто не станет его разыскивать. Мы оба не носили ни бороды, ни усов, и даже волосы у нас были примерно одинаковой длины. Сходство навело меня на дерзкую мысль: если я поменяюсь с братом одеждой, то доктора Алоиса Лану обнаружат в кабинете мертвым. Таким образом, и самому несчастному доктору, и его испорченной карьере придет конец. В сейфе хранилась крупная сумма, с помощью которой вполне можно было обосноваться на новом месте. В одежде брата ничто не мешало за ночь дойти незамеченным до Ливерпуля, а в большом портовом городе не составило бы труда затеряться, чтобы потом покинуть страну. Мне казалось, что с разбитыми надеждами лучше вести скромную жизнь в чужом месте, чем продолжать успешную практику в Бишопс-Кроссинге, где в любой момент можно встретиться лицом к лицу с теми, кого хотелось забыть. Так я решился на перемены.

И начал действовать. Не стану вдаваться в подробности, поскольку воспоминание не менее болезненно, чем действие, но не прошло и часа, как брат лежал в моем костюме и моей обуви, а сам я выскользнул в дверь приемной и ведущей через поля тропинкой отправился в Ливерпуль, куда и пришел к рассвету. Из дома я забрал только деньги и дорогой сердцу портрет, но, к сожалению, забыл убрать повязку, которую носил на глазу Эрнест. Все остальные его вещи я взял с собой.

Даю честное слово, сэр: даже на миг мне не пришло в голову, что люди способны подумать о моем убийстве. Я даже вообразить не мог, что из-за моего стремления начать новую жизнь кто-то может серьезно пострадать. Напротив, в сознании постоянно присутствовала мысль, что я освобождаю других от груза моего присутствия. В тот же день из Ливерпуля выходило парусное судно в Корунну: на нем-то я и отправился в путь в надежде, что морской ветер поможет восстановить душевное равновесие и обдумать будущее. Но перед отъездом решение мое смягчилось: я осознал, что есть в мире одна особа, которой я не готов причинить ни капли горя. Несмотря на дурное отношение ко мне ее ближайших родственников, сама она будет оплакивать меня. Она поняла и приняла мотивы моего поступка: если вся ее семья будет по-прежнему проклинать меня, она, по крайней мере, не забудет. Поэтому, чтобы спасти любимую от глубокого горя, под завесой тайны я отправил ей письмо. Если же леди приподняла эту завесу, то тем более заслуживает сочувствия и прощения.

В Англию я вернулся только вчера, а в течение всего этого времени ничего не слышал ни о сенсации, которую произвела моя смерть, ни об обвинении мистера Артура Мортона. В вечерней газете я прочитал о первом дне суда и о том, что сегодня слушания продолжатся, а потому рано утром приехал самым быстрым поездом, чтобы сообщить правду».

Поразительное заявление доктора Ланы положило неожиданный конец заседанию суда. В ходе дальнейшего расследования было обнаружено судно, на котором Эрнест Лана прибыл в Англию из Южной Америки. Корабельный доктор уверенно подтвердил, что в пути пассажир жаловался на боли в сердце и слабость, а симптомы вполне соответствовали описанной смерти.

Что касается доктора Ланы, то он вернулся в деревню, откуда так стремительно и драматично исчез, и окончательно помирился с мистером Мортоном. Молодой сквайр признал, что ошибался насчет мотивов, побудивших доктора расторгнуть помолвку. Последовало и еще одно примирение, о котором свидетельствует заметка в известной колонке газеты «Морнинг пост»:

«Девятнадцатого сентября в приходской церкви деревни Бишопс-Кроссинг преподобный Стивен Джонсон совершил торжественную церемонию бракосочетания между Алоисом Ксавьером Ланой, сыном дона Альфредо Ланы, бывшего министра иностранных дел Аргентинской республики, и Фрэнсис Мортон, единственной дочерью покойного Джеймса Мортона, мирового судьи из Лей-Холла, Бишопс-Кроссинг, графство Ланкашир».

Доктора из Хойланда

Все знакомые с доктором Рипли коллеги считали, что ему невероятно повезло. Его отец вел медицинскую практику в деревне Хойланд, на севере Гэмпшира, так что с первого же дня, когда закон разрешил начинающему специалисту поставить под рецептом свою подпись, он ступил на проторенную тропу. А спустя несколько лет мистер Рипли-старший удалился от дел и, оставив в полное распоряжение сына целую округу, обосновался на южном побережье Англии. Если не считать доктора Хортона из Бейзинстока, молодой специалист стал единственным врачом на расстоянии шести миль в каждом направлении и сразу начал зарабатывать по полторы тысячи фунтов в год, хотя, как водится в деревне, значительную часть его заработка съедала конюшня. Неженатый тридцатидвухлетний доктор отличался ученостью и сдержанностью, обладал четкими, довольно суровыми чертами лица и редеющими на макушке темными волосами, забота о которых обходилась почти в сотню фунтов в год. Он научился чрезвычайно успешно общаться с дамами, удачно избрав добродушно-суровый и решительно-обходительный тон, способный подчинить, не оскорбляя. Дамам, однако, не удавалось добиться успеха в приручении доктора. В профессиональном отношении он неизменно оставался в их распоряжении, а с матримониальной точки зрения напоминал каплю ртути, неизменно утекая из немудреных сетей сельских мамаш. Танцы и пикники его не привлекали, а в редкие свободные часы доктор Рипли предпочитал запереть дверь