в прессе, но понимала ли та хоть малую толику всего?), не говоря уже о свойственных профессии врача превратностях, требующих поступаться светскими условностями, когда люди внезапно тяжело заболевали, вызывали у Евы такое стойкое неприятие, что она обычно старалась вообще о них не думать.

– Я не понимаю, – ответила Ева. – Разве ты не можешь это выяснить? Разве так трудно сделать один телефонный звонок?

Она, думала Грейс, являет собой полную противоположность классической матери-иммигрантке. Классической матери-иммигрантке любой национальности, что смогла бы вдоволь наготовить пасты, гуляша или ростбифа, если бы ты захотел пригласить друзей на ужин. Ева всегда была хозяйкой великолепного, но чрезвычайно негостеприимного дома. Родная мать Грейс готовила не очень хорошо, но по крайней мере могла создать впечатление, что очень рада вас видеть, когда разливала прекрасные супы доминиканской кухни.

– Я пытаюсь, – сбивчиво ответила Грейс. – Почему бы нам не условиться на три персоны за столом, и я, разумеется, уведомлю тебя, если что-то изменится? Слишком много всегда лучше, чем слишком мало, верно?

Она с таким же успехом могла бы спросить: неплохо бы положить в холодильник побольше мусора?

– Просто ужас, что произошло у Генри в школе, – вдруг сказала Ева, и этот внезапный и нелогичный переход настолько сбил Грейс с толку, что она не сразу поняла, о чем ее мачеха ведет речь.

– В школе? – неуверенно переспросила она, замерев с занесенным над доской ножом, которым обрезала черенки у цветной капусты.

– Одну из родительниц убили. Твой отец нынче утром звонил из офиса.

Сам факт того, что отец узнал о гибели Малаги Альвес раньше Грейс, вызывал тревогу. Отец не очень-то жаловал «горячие факты», что в личностной сфере, что в технологической.

– Да, знаю. И вправду ужасно.

– А ты была с ней знакома?

– О, нет. Ну, да. Совсем немножко. На вид она казалась очень милой.

Эти слова вырвались естественно, почти машинально по принципу «о мертвых только хорошо». Хотя вообще-то особо милой Малага не казалась. Но какое это теперь имело значение?

Грейс положила капусту в пароварку и начала растапливать масло для соуса. Она приучила Генри есть цветную капусту, приправляя ее сырным соусом, рецептом которого с ней когда-то поделилась ее давняя подруга Вита. К сожалению, сырный соус теперь представлял собой то немногое, что осталось от Виты в ее жизни.

– Это дело рук ее мужа? – спросила Ева, как будто Грейс могла что-то знать. – Обычно так и бывает.

– Понятия не имею, – ответила Грейс. – Уверена, что полиция вплотную этим занимается.

«На самом деле, – мрачно подумала она, – я точно знаю, что полиция этим занимается вплотную».

– Что же это за мужчина, если он убивает мать своего ребенка? – вопрошала мачеха, и Грейс, натиравшая на терке сыр чеддер, поморщилась. «Не знаю, – подумала она. – Негодяй?»

– Просто ужас какой-то, – сказала она вслух. – Как папино бедро? По-прежнему его беспокоит?

Грейс знала, что даже это представляло собой вторжение в личные владения Евы, и бедра ее мужа восьмидесяти одного года отроду являлись чересчур интимной темой для обсуждения с его единственной дочерью. Более обсуждаемым этот вопрос не делал даже факт, что отцу рано или поздно потребуется артропластика тазобедренного сустава, если не обоих, и скорее рано, нежели поздно.

– С ним все хорошо. Он не жалуется.

Чувствуя, что разговор заходит в тупик, Грейс повесила трубку, пообещав подтвердить присутствие Джонатана, как только он позвонит. Затем положила отбивные на рашпер и начала взбивать муку с растопленным маслом.

После ужина, когда Генри вернулся к себе в комнату, чтобы репетировать, Грейс закончила убирать со стола, отправилась в свою комнату и достала из кожаной сумки ноутбук. Их спальня по обоюдному соглашению всегда являлась свободной от высоких технологий зоной за исключением проигрывателя компакт-дисков рядом с кроватью Джонатана. Он хранил сотни своих дисков в кожаных кофрах на полочках прикроватного шкафа. Диски были педантично разложены по жанрам, а затем по исполнителям в алфавитном порядке.

В отличие от большинства людей, заявлявших, что им нравится «всякая музыка», но слушавших только рок, джаз или блюз, музыкальные вкусы Джонатана отличались таким поразительным разнообразием, что он мог принести домой коллекцию диджериду австралийских аборигенов, камерную музыку эпохи барокко и новейший альбом Элисон Краусс. Грейс не была противницей технического прогресса. Для своей жизни, жизни мужа (исключая профессиональную область) и жизни сына ей хватало айфона, и книгу она написала на ноутбуке, но ей не нравились водопады информации, по крайней мере не дома. В большом мире это было неизбежно, продукты и идеи постоянно лезли ей в глаза и уши, что бы она ни смотрела или ни слушала, и даже ее любимое Национальное общественное радио не избежало всеобщей участи, постоянно выдавая информацию от корпоративных спонсоров. Она могла не разделять восхищения мужа по поводу диджериду («диджери-дую», как однажды назвал эту музыку согласный с ней Генри), но эта музыка хотя бы не пыталась продать ей ничего, кроме себя самой.

И все же их спальня со стенами болотно-зеленого цвета, красными вуалевыми шторами и широкой кроватью, на которой в свое время спали ее родители (матрас там, разумеется, новый!), являлась уголком для других видов общения. Она любила здесь просыпаться, особенно когда день еще не занялся, когда царила тьма, от прикосновения изгиба худого плеча мужа. Она любила просыпаться ночью, когда Джонатан возвращался домой, переходить от сна к теплу его тела со странной и податливой неуверенностью, спит она или проснулась, заниматься любовью в переходном состоянии, в полусне, возбуждаемая желанием и зрелым уединением на супружеском ложе. Когда Генри был совсем маленьким, он спал между ними. Сначала потому, что она клала его туда, очень и очень аккуратно, чтобы, обуреваемая материнскими страхами, всегда знать, что он переживет ночь, а потом потому, что он сам туда заползал. Однако Джонатан вскоре настоял, чтобы Генри переместился в свою спальню по соседству, которую она когда-то украсила нейтральными обоями с луной и звездами, впоследствии закрашенными. Примерно в то же время она решилась изменить обстановку в их спальне. Кроме кровати, которую она всегда любила, и туалетного столика, который ей не очень нравился, но остался, потому что хранил воспоминания о матери, все из эпохи ее родителей подверглось изменениям: от износившегося паркета (во всяком случае, чистого благодаря бежевым коврам, с которыми она выросла) до бледно-зеленоватых стен. Когда нанятая Грейс оформительница пришла в ужас от ткани, которую она подобрала для штор, Грейс уволила ее и наняла швею без вкусовых предпочтений. Джонатан, со своей стороны, заявил, что ему все равно, лишь бы ей нравилось.

И ей нравилось. Она была