– Дорога в жизни одна. В конце смерть, полет с гребня волны. Нам нечего терять, кроме своих коньков, а на них по асфальту далеко не уедешь.

– А куда ты намылился?

– Хочешь знать куда? Дальше, в глубины бесконечности. Приближаться к действительности. Я видел: если ты выходишь на память Солнца, тогда тебе становятся доступными такие необычные переживания, про какие ты и мечтать не могла: каждая планета, что находится в Солнечной системе, является совокупностью миров – но не тех бездыханных пустынь, какие видны в телескоп. Это взгляд глазами других существ, которые видят свои миры полными жизни и чудес, новые источники энергии, совсем другие опыты, другие уровни общения с реальностью. В конце концов, Превращение в другую материю, которая позволит, без страха забыть себя, физически покинуть пределы нашей системы. Но на самом деле, на самом деле, Гоца, на самом деле и это не предел. Конца не существует.

Гоца изменилась в лице.

– Ты понимаешь, что говоришь? – переспросила она недоверчиво. – Ты говоришь о физическом путешествии в открытом космосе.

– Конечно. Если направить внимание на другие секторы памяти Солнца, например, то они рано или поздно перехватят тебя. Сперва твое внимание, самые вершки. Потом туда пойдет твое зрение, потом слух, а потом однажды и вся ты, с потрохами и с тем, что в потрохах. И выйдет, что ты перенеслась с Земли в какую-то иную плоскость. Тут нет ничего странного.

Гоца молчала, то ли онемела, то ли переваривала услышанное. 6

– А ты бы мог, – наконец сказала она, – ты бы мог как-то это прямо сейчас продемонстрировать? Взять и перенестись?

«Оп-па», – подумал я, но ответил бодро:

– Могу попробовать. Но сперва мне надо настроиться.

Мне же не нужно было переноситься в какое-то отдаленное место. Достаточно в пределах нашего широтного пояса.

Солнце зашло, и на поле за аллейкой, куда мы вышли, пала морозная тень, полукремовая – отображение туч, полукоричневая – отражение сухой ботвы. Я оставил Гоцу стоять за барьером, а сам отошел шагов на двадцать вперед. Вокруг были безлюдные пустоши, которые мне до боли напоминали (бабушки) родные края в (Хоботном)

Медных Буках. Скрывая растерянность, я смотрел за горизонт и лихорадочно размышлял, что же делать. Сухие растения тоже смотрели заинтересованно – ну-ну, покажи, на что способен.

Сосредотачиваюсь. Представляю себе место, где я в детстве всегда отдыхал – место на скалах. Оно видится мне бледным и неинтересным. Вместо этого в память настойчиво пробует прорваться что-то чрезвычайно необходимое именно сейчас.

Белая комната. Белая комната с дощатым полом, голые стены, окна без занавесок, просто голые окна с покрашенными белой эмалью рамами. Запах сухой луковой шелухи и пустого чердака. Где эта белая комната? Много неразгаданного, неприпомненного совсем рядом —

Побеленные известью стволы яблонек смотрят на меня равнодушно. Откуда это? За этими воспоминаниями, как за стеною, закрыта вся моя сила —

И наоборот – я тут, за ипподромом, закрыт от этого знания…

Вдруг приходит сила, приходит быстро и без предупреждения, ощущение, как в детстве, когда катаешься на воротах, вперед и – спиной – назад.

назад

Стою под оглушительно-синим небом. Под ногами – что-то белое, то ли соль, то ли снег. Чувствую холод. Обжигающий холод и медленный, ползучий страх. Озираюсь кругом. У ног лежит моя тень, словно клякса жира на рисовой бумаге.

Все, что я вижу – это беспредельные белые пески и… лужи чего-то черного. То тут, то там среди интенсивной сине-белой пустыни замечаю круглые отверстия приблизительно двух-трех метров в диаметре, наполненные блестящим черным мазутом. Опускаю взгляд под ноги. Замечаю, что на мне тяжелые армированные ботинки. Темная кожа комбинезона проклепана полосами темного металла. Я подношу руки к глазам – на руках тяжелые рукавицы, как у сталевара. Весь я громоздкий и неповоротливый.

Я стою на краешке у одной из «полыней». Черная жидкость вязкая, разительно контрастирует с неземной синевой неба и греческой молочностью песка. Она неподвижна.

Совершенно неожиданно из черной лужи выскакивает… боже, что же это такое выскочило? Я не успеваю сориентироваться, так как должен сделать несколько неповоротливых шагов назад от этой… что же это такое? Оно булькает черным жиром, увеличивается, быстро оборачиваясь человекоподобным существом. Теперь это старая женщина с мясистым черным лицом, закутанная с ног до головы во что-то блестящее, органическое, похожее на гигантскую надутую кишку. Ее скользкая, цвета нефти кишка-хламида уходит хвостом в мазутную полынью. Единственный деформированный глаз на вдавленном лице светится желтым злом.

Слышу, существо что-то бубнит. Тягуче и страшно. Проскакивает ас социация с чем-то дальневосточным. От нее веет отвращением и страхом. Ее лицо блестит, в нем присутствует движение. Не засматривайся на блеск, смотри на…

Мне становится страшно.

Существо из нефти двигается ко мне рывками, водит рукой. Какой-то уродливый духовой инструмент высасывает из пространства воздух и заполняет замедленным потусторонним звуком. От угнетающей психику тревожности – от полного непонимания, что происходит, меня охватывает холод. Нефтечеловек изучает меня приторно-сияющим оком. Немедленно нужно бежать

7

хоп – и я с ощущением крепкого подзатыльника пригибаюсь. Межлинейные переходы – всегда стресс для организма и тяжелый шок для разума. Встаю, узнаю (с некоторым опозданием) пустое поле, специфически деформированное восприятием после перехода. Совсем другое, сумеречное освещение. По телу бегают электрические колики, вверх-вниз. Чтобы остановить это ощущение онемения, растираю руки, лицо. Гоца не вмешивается. Ждет там, где я ее оставил.

Наконец подхожу к ней и спрашиваю:

– Что ты видела?

– Ничего, – отвечает она. – А что было?

Я описал ей видение жуткого нефтечеловека в черном, но все равно – Гоца хлопала глазами и смотрела на меня со странным выражением, которого я не мог понять. Может быть, желание понять? Может… сочувствие? Да нет, о чем это я.

Гоца терпеливо выслушала меня. Все, что она видела – как я пришел на место, постоял немного, растер плечи и вернулся. Разве что…

– Ну… на секунду…

– Исчез?!

– Нет, нет…

– Стал прозрачным?!

– Да нет же, я не о том! Там какая-то гульня в баре, включили громко музыку восточного типа. Я удивилась. Думала, в кафе никого нет.

Я тут же взялся выпытывать, что это был за музон и почему его сейчас не слышно. Гоца пожала плечами. Ну, включили музыку погромче, кассету зажевало, так они и вырубили почти сразу. Я порывался побежать в кафе, расспросить, что у них случилось с магнитофоном, но Гоце совсем перестало тут нравиться. Она с подозрением смотрела на небо в тучах, теперь уже с накипью седых барашков. Пока меня не было в этом мире, что-то успело измениться в Гоце. Легкая печаль коснулась ее губ.