голова оперлась на ладонь. На истонченной коже рук он увидел темные пятна, вроде веснушек. Насмешка старости. А раньше не замечал, не приглядывался, хотя заходил к ним каждый день, когда они жили в районе, а она работала у него в больнице.

— Говорите, — попросил он, глотая тугой ком подступившей жалости.

Она сидела в прежней позе и ответила не сразу. Молчала, успокаивалась. Только разве можно когда-нибудь успокоиться, иными словами — забыть?

Хотела твердо, а получилось совсем по-бабьи, расстроенно, беспомощно. Неудержимые слезы докатывались до морщин у рта, и тут их смахивали стыдливые поспешные руки.

— Алла не дочь мне… то есть не родная. Я ее маленькой взяла…

На его лице обмякла улыбка. Разозлился на самого себя за улыбку — хотел подбодрить женщину… Он растерянно стал мять край скатерти. Почувствовал, что должен взорваться, броситься куда-то, налететь с неумолимыми кулаками, прижав подбородок к груди. Но уже разбух в горле ком подступившей жалости.

— …она оставила ребенка у родителей мужа. Больные люди, им было трудно, и я взяла у них Аллу.

Саша перевел взгляд на портрет Аллы, и ему было трудно убедить себя, что мать и дочь не похожи друг на друга.

Он вздрогнул, услыхав фамилию Микешиной. Теперь все стало на свои места. Ему почти не потребовалось переспрашивать Дарью Петровну, чтобы представить себе дальнейшие события, и не очень он удивился, когда она рассказала о Щапове: как он пришел несколько месяцев назад и потребовал денег. И потом часто являлся, припугивая, что расскажет дочери, какая она, настоящая ее мать…

— И сегодня приходил?

— Да, чтобы я передала… Угрожал, если в больнице узнают про сестру… А я вчера письмо получила, и она меня мамой называет… Вот и накопилось в душе, и излилось…

Она всхлипнула и поправила воротничок своего платья.

Почему-то его обрадовало это инстинктивное женское внимание к себе. Ему пришлось встать и ходить по комнате. Она следила за ним глазами и бессознательно крутила стакан в подстаканнике. Трудная жизнь не состарила ее, не убавила доброты. Потому что жизнь дает противоядие от старости — ребенка…

Он рассказал ей, как ему пришлось оперировать Петьку Микешина. На многие ее вопросы, которые она задавала, ему не хотелось отвечать, но еще более не хотелось Саше хитрить теперь перед Дарьей Петровной. Он старался освободить ее от страха, и уже с обычной своей улыбкой Саша пересказал историю, в какую попала сестра Щапова.

Дарья Петровна потянулась к маленькому столику, завела остановившийся будильник. Сейчас ее волнует самое главное: как поступит Алла, узнав, что в городе живет женщина, которую она не помнила, но которая была ей матерью и остается ею, что ни говори, как ни взывай к справедливости.

Для него вопрос был решен сразу и окончательно. Он представил лицо Микешиной, с сильной проседью волосы, манеру прятать руки в рукава.

Не допустить, чтобы кто-то рассказал об этом Алле хотя бы в первые дни, — вывод напрашивался сам собой. Щапов сейчас трусит: афера сестры не могла проходить без участия прижимистого братца. Ему не до жиру.

Он сказал об этом вслух.

Но если Щапов что-то предпримет, Глушко не простит ему бессонных ночей Дарьи Петровны.

Об этом он промолчал.

Дарья Петровна уронила голову на руки.

Глава VIII

Да здравствует природа,

неспособная наградить всех

здоровой печенью!

 некоторых пор на окне висела занавеска с вышитой идиллической корзиночкой — подарок заботливой жены Димы Зарубина. Из уважения к женщине занавеску терпели. А Великанов, глядя на нее, думал о каких-то, так и не пришедших к нему тихих временах с женой в простеньком халате, с сентиментальной домашней музыкой и с неподвижным зимним вечером за окном.

Из угла комнаты было видно, как над узорным краем занавески возвышается облупленный угол слесарной мастерской. На подоконнике около аквариума стояли бутылки из-под кефира с разбухшим газетным крошевом внутри, — чтобы легче отмывались.

Великанов подошел к столу и сел. Карпухин, шурша газетой, приподнялся на кровати, выключил радио.

— Читал?

— Читал.

— По-твоему, правильно?

— Да.

— Возможно, колесо истории изобрели журналисты, — изрек Виталий, и его неуемные руки изобразили для натуральности большой круг в воздухе. — Но я не уверен, что они могут поворачивать его вспять.

Великанов не ответил. В комнате стало тихо. Только из коридора доносилось уже ставшее привычным журчание в унитазе. Николай встал, прикрыл дверь.

— Латринофон Спайка Джонса, — сказал он.

— Что? — не понял Карпухин.

— У американского композитора Спайка Джонса есть такой музыкальный инструмент — унитаз со струнами. Называется латринофоном. У нас в туалете тоже музыка…

— Брось ты! — рассердился Виталий, ценивший собственную серьезность. — Я про Андрея, а он…

Карпухин откинулся на подушку и заложил руки за голову. Помолчав, он продолжал:

— Между журналистами и их заступничеством всегда стоит стена тщеславия и гонорара.

— Ого, что это на тебя нашло? — удивился Великанов. — Статья, по-моему, честная. А между журналистами и этим твоим заступничеством стоят инстанции, никакое не тщеславие.

Карпухин хотел возразить, зло повернулся на кровати. Неожиданно закричал:

— Завидую я этой статье, ясно?! Меня бесит запах типографской краски, ясно? Знаешь, что я сочинил, когда твоя Тоня занималась настоящим делом? Скороговорку! «Распахнул Пахом свой пах, у Пахома пах запах». Дня три сочинял. И после этого мне захотелось поставить в моем паспорте, где особые отметки, такой штампик — «гений», чтобы человечество не ломало голову, какая это личность слоняется по свету.

Он подбежал к столу. Брошенная им газета легла перед Николаем. Великанов поставил на нее стеклянную пепельницу — недавнее приобретение Глушко, гордость некурящих. Фамилия Тони проступала сквозь стекло крупно и изломанно. Карпухин схватил брюки и стал одеваться.

Великанов подошел к нему.

— Мы еще почитаем твои книжки, — сказал просто.

Виталий сразу обмяк. Сел на кровать, наклонился к туфлям. Пожаловался Николаю:

— Очень даже грустно. Вспоминается «Школьный вальс». Хочется раздавить ногами кусок граненого мела. Хочется наговорить на судьбу доброй уборщице… Я ведь хотел поступать на литфак, но мама заболела, не мог уехать.

Подошел к столу, наклонился к газете.

— Красивая? — спросил.

— Красивая.

— У меня тоже красивая, — мстительно буркнул Карпухин и выбежал из комнаты.

Великанов подошел к своей тумбочке, достал учебник анатомии. В последнее время они с Сашей Глушко много поработали в морге. Хирургия постепенно становилась постижимой наукой. Митрофан Яковлевич Кустов предложил ему небольшую работку, могла бы получиться журнальная статья. Так делают многие: не став хирургами, уже становятся учеными. Великанов отказался.

От стола к двери покачиваясь тянулось дымное облако, растягивалось,