– Теперь вижу, что не глухой! Прекрасное имя!Полных лет?

– Сорок восемь.

– Прекрасный возраст!.. Жалобы есть?

Смушкин энергично замотал головой.

– Сотрясения мозга были? Головокружения?Головные боли?.. – продолжал допрашивать овод, быстро заползая доктору порукаву.

– Н-нет!

– Попытки суицида? Навязчивые состояния?Психозы? Сон нормальный?

– Хо-хороший!

– Вот и чудесно! Жди повесточку! Пойдешь встройбат! Прекрасный род войск! Обычные солдаты всё разрушают, взрывают,портят, а эти чинят и строят! – глумливо заявил овод.

Он был уже у изгиба локтя. Смушкин попыталсястряхнуть его, но овод ловко просочился между пальцами и заполз на плечо.Доктор прижался спиной к стене.

– Отстаньте от меня! – взмолился он, сужасом глядя на упорную букашку.

Теперь, когда овод был рядом, отчетливопросматривались мерзкие ворсинки на передних лапках.

– Ну что, эйдос будем отдавать или снова в носвползти? – спросил он пискляво.

– Нет!

– Нет, не будем или нет, не вползать? –уточнил овод, перелетая на тщательно выбритый подбородок доктора.

Смушкин накрыл овода ладонью, со страхомпонимая, что пальцы его ничего не удерживают.

– Восстание слонят? Бунт шизиков противраздвоенных личностей? Руки по швам! – гаркнул овод.

Смушкин дернулся. Оглянулся на дверь и сразуже – на окно.

«Спокойно! – приказал он себе. –Главное не глупить! Всё под контролем! У меня сложная смысловая галлюцинация нафоне детской фобии».

Овод приблизился к ноздре. Смушкин поспешнозажал пальцами нос и закрыл глаза. Оводу это не понравилось:

– А это что еще за детские фокусы? Так ибудешь до старости с зажатым носом ходить?.. А дышать чем будешь, я тебяспрашиваю!..

– Уйди! – болезненно повторилСмушкин. – Я в тебя не верю!

– А мне без разницы! Эйдос отдаешь? Говори:«да» и я сразу исчезну!

– Нет! – прогнусил доктор.

Он лихорадочно пытался вспомнить, можно ливступать в переговоры с галлюцинациями или лучше делать вид, что ничего непроисходит.

– Спорить со старшим по званию? Я приступаю кпыткам! – возмутился овод, без всякого перехода оказываясь в зажатойноздре и производя там тошнотворное в своей натуралистичности шевелениелапками. Это было не больно, но невероятно омерзительно.

Доктор Смушкин дернулся и неожиданно для себязаплакал.

– Еще раз повторяю: отдашь? – прожужжаловод из недр носа, работая лапками, точно собака, зарывавшая кость.

В голосе у него была неприкрытая ненависть.

– Нет, – плача, повторил доктор Смушкин.

Он дернул раму и коленом неуклюже полез нахрустнувший подоконник. Решетки на окне не было.

– А ну стоять! Куда, я сказал? В летчикизахотел? – завопил овод в панике.

Смушкин зажмурился и прыгнул.

«Пожалуйста! Сделай что-нибудь! Пожалуйста!» –жалобно, совсем по-детски взмолился он в полете, обращаясь к кому-то, кого онне знал и не хотел знать, но на кого единственного почему-то мог надеяться.

Прыгать со второго этажа на вскопанный газоноказалось совсем не больно. Доктор ничего себе не сломал. Неразбитый лопатойком земли подвернулся под ногой, и он упал на спину. Овод куда-то исчез, ибольше не преследовал его.

Смушкин лежал на спине и смотрел на небо.Бледно-голубое, весеннее, с дряблыми, жирком подернутыми тучками, оно наискосьсрезалось крышей военкомата, которая поблескивала жестяными кругами новыхводостоков. На душе у доктора была легкость просто звездная. Ему казалось, чтоон может взять солнце в руки и, дуя на него, перебрасывать из ладони в ладонь.

Непонятно почему, но Смушкин был оченьдоволен, что не отдал мерзкому насекомому того, наличия чего в себе не признавал.

Увы, радостного воодушевления доктору хватиломинут на десять, после чего оно стало вымываться липкими житейскими тревогами.Он задумался, не видел ли кто его прыжка из окон военкомата. Доктор встал и,трусливо оглядываясь на окна первого этажа, отряхнул пиджак.

«Если спросят – скажу, что хотел поправитькольца штор, потерял равновесие и вынужден был скакануть», – решил он и,мобилизованный мелкой своей ложью, стал обходить здание вокруг.

Случай с оводом был не то чтобы забыт, нозаметен на задворки сознания – туда, куда человек заботливо прячет всёнеугодное, что не вписывается в выстроенную концепцию его существования игрозит нарушить привычное течение жизни.

Всё было спокойно. На бетонном заборевоенкомата сидела молодая, но уже битая жизнью ворона. На доктора Смушкина онапоглядывала с неприветливым подозрением, точно соображала, не он ли вчера укралзаначенные колбасные шкурки.

«Точно он! Вот пролаза!» – наконец решилаворона. Накренившись вперед, она тяжело взлетела и полетела куда-то над самойземлей.

* * *

Возвращаясь в резиденцию, будущий рядовойжелезнодорожных войск Петруччо Чимоданов внезапно натолкнулся на Мефа. Тотпреспокойно стоял на краю фонтана на «Тверской», наблюдая, как высокий, похожийна Дуремара мужичок выуживает сачком брошенную на счастье мелочь. Должно быть,чужое счастье не шло ему впрок, поскольку лицо он имел пресное и недовольное.

На Чимоданова Меф посмотрел без интереса исразу отвернулся. Петруччо озадачился. Окликнув Буслаева, он поздоровался сним, и тот ответил на приветствие, однако осторожно, как человек не совсемуверенный, что здороваются именно с ним, а не с кем-то, кто сейчас вынырнетиз-за его плеча.

Озадаченный Чимоданов осознал, что егодействительно не узнают. Выдерживая дистанцию, он стал следить за Мефом, но тотвскоре скрылся в метро. Петруччо поехал было за ним, однако перемудрил сконспирацией и потерял Мефа при пересадке на кольцевую.

«Ну и ладно! После разберусь!» – пообещал себеЧимоданов.

Петруччо вернулся на Большую Дмитровку в самомначале четвертого. Выдутый из метро бродящими там сквозняками и изредканебрежно, как своим, кивавший подобострастным суккубам, которые, меняя обличиякак перчатки, работали по станциям, он коротко пронесся по переулкам, выскочилсразу к тринадцатому дому и… застыл.

В такие минуты разум всегда вертится на одномместе и кашляет, не в силах проглотить слишком крупный кусок впечатлений.