– Не умничай со мной, девочка, умничай с собой. Смотри.

Я стала смотреть – и через минуту осознала, что бабушка права. Тут были разные оттенки черного; едва мой мозг принял сообщение не паниковать, он начал различать очертания, контуры, намеки на предметы. Угловой столик там, ножка стула здесь. Чем дольше я смотрела, тем больше могла разглядеть.

– Видишь? – сказала Джун, которая сейчас смутно виднелась у моей кровати. – Ты совсем как я: слишком много думаешь и слишком мало чувствуешь. Твоя мать… у нее все наоборот. Не знаю, что хуже, но точно знаю, тебе нужно выключать свои большие мозги, когда в комнате выключается свет. Больше чувствуй, Дейзи-Мэй, и судьба сочтет тебя нужной.

Она была права, моя бабушка, моя Джун, и эти летние месяцы в Эндербай-Крик, в Линкольншире, спасли меня.

* * *

Погоди.

Погоди.

Почему я сказала Джо, что не знаю эти места? Парк аттракционов, я его помнила; но не Джун. И не летние каникулы. И она была не права насчет тьмы, потому что тьма, в которую я таращусь сейчас, прямо сию минуту, не «открывается» мне. А вовсе, млять, наоборот.

– Что происходит? – говорю я темноте, не ожидая ответа. – Где я? Почему я только сейчас вспомнила свое прошлое?

«Потому что ты слишком много думаешь, – объясняет мне бабушкин голос из гробового сумрака, – и недостаточно чувствуешь».

Я знаю, это не может быть она, но все равно произношу: «Бабушка?»

– Джун. Ты же знаешь, милая, я люблю, когда меня зовут Джун.

Я спрашиваю, что не так с ее голосом, зная, что мой набряк страхом.

Мои глаза лихорадочно обыскивают тьму, пока из черноты не проявляются контуры.

Тело, нечто, двигается, шаркает, сопит, напялило мою бабушку Джун, как шаль.

– Зачем ты это сделала, милая? – спрашивает Джун, ее слова влажны от крови.

Я пытаюсь отодвинуться, отступить, и не могу, потому что нельзя отступить от расплаты, нельзя уйти, нельзя сбежать.

– Что сделала?

Джун улыбается, и кусочки рвоты на зубах улыбаются вместе с ней.

– Убила меня, Дейзи-Мэй. Зачем ты меня убила?

* * *

Крик, ворох звуков и картинок, и меня выбрасывает из темноты на свет. Точнее, на железнодорожную платформу.

Идет дождь. Джун должна прийти, чтобы забрать меня, но, как и летняя погода, она не показывается. У моих ног розовый чемоданчик, по обе стороны от него собираются лужицы.

Мне тринадцать.

Я смотрю на платформу, пустую и перекошенную в этой пустоте. Углы неправильные, слишком выраженные, слишком острые. Передо мной пролетает птица, и с ней тоже что-то не так, потому что она двигается замедленно, как штуки в Загоне, но совершенно иначе.

Это прошлое.

Как с Джун в спальне, мне показывают то, что было раньше.

Я боюсь сейчас, потому что боялась тогда, а тогда я боялась, поскольку думала, что она не придет. Я приехала из Ноттингема на лето, у меня нет телефона, у меня нет ее номера, и она не появилась, когда должна была. Я приезжала сюда три предыдущих лета, и Джун всегда ждала меня на платформе. Но не в этот раз.

Потом я вижу ее. Джун у турникета, лицо красное, волосы растрепаны, как и ее взгляд; в нем растерянность и страх. Она ковыляет по платформе ко мне и вместо объятий отвешивает мне пощечину.

– Зачем ты меня убила, Дейзи-Мэй?

Вот только она сказала тогда совсем другое. Она ударила меня не со злости, а со страху, и это напугало меня сильнее всего. Я привыкла, что меня бьют, но только не Джун, и откуда-то я знала, что это не моя Джун, это что-то другое вцепилось в ее разум, уже рвет его на куски и прибирает эти куски для себя.

– Зачем ты меня убила, Дейзи-Мэй?

Платформа вращается, как сцена в театре на Вест-Энде, и вот я в бабушкиной кладовке; полки набиты десятками банок с вареньем, джемом и прочими неразличимыми вещами. Здесь пахнет детством. На стенах аккуратно приколоты десятки фотографий, под каждой – клейкий листок с нацарапанным черным фломастером словом.

Холодильник

Машина

Дом

Дейзи-Мэй

В моих глазах слезы, когда я смотрю на свою фотографию, которую Джун сделала в прошлом году, когда мы ездили в парк аттракционов неподалеку. Она не могла запомнить меня. По крайней мере, настолько боялась забыть, что ей требовалось напоминание.

«Зачем ты меня убила, Дейзи-Мэй?»

Я оборачиваюсь и вижу Джун; лицо синее и распухшее, на губах следы запекшейся крови.

Но ты сказала не это. Ты сказала «нашла», с облегчением в голосе. Ты усадила меня, объяснила, что это началось шесть месяцев назад, как вор, который прокрадывается незаметно, утаскивает твои воспоминания, лица, имена и возвращает их с большой неохотой. Фотографии и листки – единственный способ пытаться до какой-то степени сохранить контроль. Ты сказала мне, что обрести прежнюю память невозможно. Ты наклонилась ко мне, словно боялась, что деменция подслушивает.

Ты попросила меня кое-что сделать.

«Зачем ты меня убила, Дейзи-Мэй?»

Потому что ты попросила меня об этом, бабуля Джун.

Потому что ты пошла напрямик и попросила меня.

* * *

Время выписывает кренделя, как пролитая вода, и я сижу перед Джун на кухне. Судя по свету, вечер тот же, но позже. Фоном бормочет радио, а на столе перед нами из двух кружек «Овалтина»[8] идет пар. Не знаю, что это – взгляд в прошлое, реконструкция, садистское путешествие во времени, – но Джун, сидящая напротив, не прежняя чудовищная пенящаяся кровью фигура. Это бабушка, какой я ее помню: теплая, обнадеживающая, спокойная.

Потому что это самый жестокий способ сделать. Потому что она собирается попросить меня о настолько чудовищном поступке, что выйдет намного эффективнее, если она не будет похожа сейчас на Фредди Крюгера.

– Я каждый вечер выпиваю чашку «Овалтина», – говорит Джун. – Память еще не настолько плоха, чтобы я об этом забыла. Помогает уснуть, когда все остальное не работает, но распорядок успокаивает лучше, чем само питье, если честно.

И вправду честно. Слишком честно для нас обоих.

Джун наклоняется, роется в своей старой, потрескавшейся кожаной сумочке и достает листок бумаги.

– Тут номер одного парнишки. Хочется придумать какое-нибудь красивое имечко для торговца наркотиками, но не выходит. Хотела сама купить эту штуку, но он не согласился. Бог знает, что, по его мнению, могла сделать с ним семидесятипятилетняя старуха – не самый подходящий кандидат на роль копа под прикрытием, – но мне он не продал.