Выходя из ворот поместья, я размышлял о бизонах, запрятанных в своем святилище под низким сводом; меня поражало, что и еще через четырнадцать тысяч лет, когда мир на поверхности, возможно, изменится до неузнаваемости, они останутся в том же прекрасном состоянии, словно помещенные в янтарь.

ВЕРНУВШИСЬ В НЬЮ-ЙОРК примерно через десять лет после начала поисков, я наконец нашел REVS. Как-то раз я беседовал со своим другом по имени Ради в его собственном ресторане в Бруклине. Он рассказывал о своей семье, о том, как его отец приехал из Палестины и продавал бижутерию с лотка на Бродвее, пока не скопил на гастрономическую лавку, которую потом расширил и открыл магазин продуктов. В конце концов он купил дом в Бей-Ридж, где Ради и провел школьные годы.

За несколько лет до этого я рассказал ему, что бывал в его районе и искал там граффитиста, человека-призрака по имени REVS, который записывал историю своей жизни в потайных уголках Нью-Йорка. Мой собеседник расплылся в довольной улыбке и сообщил: «Я знаю его. Друг детства».

ХОЛОДНЫМ, ВЕТРЕНЫМ февральским вечером — я столько раз представлял себе нашу встречу, что теперь она проживалась как воспоминание, — я сидел в пиццерии в Бруклине за одним столиком с REVS. Вокруг нас ужинали пестрые компании — художники, музыканты и режиссеры. REVS было за пятьдесят, на его щеках играл яркий мальчишеский румянец, а шерстяная лыжная шапка скрывала серо-голубые глаза. Все вокруг смеялись и шутили, а он тихо сидел, откинувшись на спинку стула. Он был насторожен, словно не доверял никому, и особенно мне, единственному человеку, с кем он не был здесь знаком.

Я хотел рассказать REVS, что его дневник был одним из важнейших моментов, заставивших меня полюбить Нью-Йорк; что я переписал почти каждую страницу; что я цитировал его записи друзьям и знал его текст, наверное, лучше всех в мире, не считая, конечно, автора. Готовясь к встрече, я набросал целый блокнот вопросов о цитатах из дневника — представляя себе, что мы разберем несколько глав из его книги. Но как только я упомянул дневник — а я мимоходом спросил, что послужило источником вдохновения для автора, — стало ясно, что REVS не хочет это обсуждать. Он уселся поудобнее и скрестил руки на груди.

«То была моя миссия», — только и ответил он. А потом принялся за свою пиццу, показывая, что тема исчерпана.

Я попытался его расспросить, но он всё уходил от ответа. «Такова была моя миссия. Вот и всё, здесь нечего обсуждать», — сказал он.

Так мы и сидели, ужинали, обсуждали истории про Нью-Йорк, случившиеся много лет назад, говорили о бандах граффитистов, воевавших за территорию в былые времена. REVS время от времени вставлял пару слов (я заметил, что он до сих пор говорит на сленге райтера-подростка 1980-х годов) и в целом держался особняком.

Наконец, во время паузы в разговоре, я поймал взгляд REVS. Осмелев, я рассказал ему, что спускался в туннели, ходил по путям и каждый раз, когда находил страницу его дневника в темноте подземелья, испытывал сокровенный восторг.

Он, прищурившись, посмотрел на меня — по-прежнему угрюмо, но уже чуть менее враждебно.

Я хотел спросить REVS об одной из виденных мною страниц — номер 80, — где он описывает, как начал рисовать граффити. «Меня озарила идея оставить где-то свой след, — писал он. — Если бы я тоже смог это сделать, я бы жил вечно». Мне было интересно: REVS имел в виду Нью-Йорк будущего? Что-то вроде этого: город разрушается, превращаясь в джунгли, группа осторожных исследователей спускается внутрь, освещая себе дорогу в заросших плесенью туннелях, и вот в темноте они находят страницу из его дневника в целости и сохранности.

«Вы хотели создать дневник, чтобы оставить после себя что-то, что вас переживет?» — спросил я.

Он пожал плечами и продолжал молчать.

Выждав несколько мгновений, REVS повернулся ко мне и произнес: «Знаете, некоторые страницы ведь закрыты».

Я посмотрел на него.

«В свое время я писал на задней стене аварийных выходов, — сказал он. — А теперь некоторые из этих ниш заложили кирпичом».

«Кто заложил? — спросил я. — Метрополитен?»

И тут мне привиделось: поздней ночью глубоко в туннелях — одинокая фигура; человек, нацепивший краденую каску сотрудника метро и флуоресцентный жилет, с лопатой в руке; в темноте подземки он склоняется над ведром с цементом и кладет кирпич за кирпичом, закрывая собственные рисунки.

REVS бросил на меня беглый взгляд и стал смотреть в сторону.

Как-то раз, 16 июля 1962 года, высоко в Альпах на границе Франции и Италии, французский геолог по имени Мишель Сифр, молодой человек двадцати трех лет, надел каску, застегнул крепления, торжественным кивком попрощался с друзьями и группой поддержки, а затем спустился по веревочной лестнице в пещеру Скарассон. Он достиг места назначения, находившегося на глубине около четырехсот футов под землей, в полной темноте, и посветил фонариком по стенам пещеры, покрытым толстым слоем мерцающего голубого льда. В центре пещеры его ждали красная нейлоновая палатка, несколько складных предметов мебели, большой запас консервов и воды, а также полевой телефон с односторонним каналом связи (на поверхность был проложен провод). Сифр дал сигнал команде наверху, потянув лестницу на себя, а затем наблюдал, как она медленно исчезает из вида. Он остался один в темноте и тишине. Здесь, в полной изоляции, исследователю предстояло прожить следующие два месяца.

То был эксперимент в сфере хронобиологии — науки о природных биологических ритмах. Идея заключалась в том, что в замкнутом пространстве пещеры (а Сифр будет находиться здесь в полной темноте, отрезанный от заката и рассвета, без доступа к календарю или часам) его тело вернется к естественному циклу «сон — бодрствование», природным биологическим часам. Его амбиции состояли, стало быть, в том, чтобы открыть «первоначальный биоритм человека».

Предполагалось, что во время пребывания в пещере Сифр будет определять ход времени исключительно при помощи интуиции, а свой режим дня фиксировать в журнале: каждый раз, когда клонит в сон и он решит лечь спать, когда он просыпается, когда ест, он будет записывать время, опираясь на собственные ощущения; через определенные промежутки он будет связываться с командой на поверхности по телефону и сообщать коллегам свой режим дня, а они, в свою очередь, будут связывать это с реальным астрономическим временем. Помимо этих сообщений, любая коммуникация между Мишелем и командой, состоявшей из нескольких его одногруппников по Сорбонне, исключалась, дабы ему не поступила лишняя информация — например, о времени суток на поверхности в данный момент. На последнем этапе эксперимента Сифр должен был сравнить свой сделанный под землей субъективный табель, в котором единицей измерения служило пробуждение от сна, с объективными данными о времени на поверхности — и разобраться, где же имеют место расхождения.