Когда я рассказал Крису, что намереваюсь исследовать воздействие «темной зоны» на человеческий разум, он сразу понял мою мысль. Он даже знал хорошее место для такого эксперимента. Его давний друг и исследователь пещер по имени Крейг Холл живет в округе Покахонтас в Западной Виргинии. Крейг владеет обширным участком земли, сказал Крис, а под землей — сплошные пещеры.

«Крейг и сам немало знает о темных пещерах, — сообщил мой друг. — Разыщи его. Он всё для тебя устроит».

ПРОЕЗЖАЯ ПО ЗАПАДНОЙ ВИРГИНИИ — извилистыми дорогами по склонам холмов, мимо старых покривившихся лачуг, рыболовных лавок, сельских церквей, — я мог поклясться, что бриз, колышущий деревья, приносит с собой прохладный, мускусный воздух подземелий. Западная Виргиния — это страна пещер; преобладающий рельеф здесь — карст и известняковые породы, которые вода легко растворяет, образуя пещеры. По данным Национального спелеологического общества, в Западной Виргинии их целых 4700, или 5,1 на квадратную милю, наибольшее число на штат в стране. Когда я остановился купить сэндвич в небольшом магазинчике на подъезде к дому Крейга в городе Хиллсборо, пожилые супруги за прилавком спросили меня, что привело меня сюда с севера страны. Я сказал им, что приехал навестить человека, который владеет несколькими пещерами.

«Да, в наших краях, если у вас есть хоть малый клочок земли, — сказал мужчина, — пещерами вы владеете автоматически».

Крейг Холл встретил меня на аллее, ведущей к его дому и запрятанной за частоколом деревьев в предгорьях. Это был высокий худощавый мужчина лет шестидесяти пяти, с длинными мускулистыми руками, которые сослужили ему хорошую службу более чем за сорок лет исследований пещер. Волосы он забирал в небрежный седой конский хвост; ту же манеру мы можем видеть у американских колонистов на старинных картинах. Он и его жена Тики — приземистая женщина с проницательным взглядом, тоже спелеолог — проживали на двухстах акрах дикого, заглохшего леса, в двухэтажном доме, который казался карликом на фоне великанов-дубов. Они познакомились на ферме хиппи в Северной Каролине в начале 1970-х годов. Однажды они сели в свой микроавтобус «Фольксваген» и доехали до сельских пейзажей Западной Виргинии; местность им понравилась, и они остались тут жить. Было это больше сорока лет тому назад: срок достаточный, чтобы считать здешние места домом, но слишком малый, чтобы не замечать угрюмой атмосферы Аппалачей. Встречаются здесь семьи старожилов, рассказал мне Крейг, которые живут весьма уединенно и настолько давно, что до сих пор говорят с ирландским акцентом, доставшимся от предков. А в соседнем округе, к примеру, проживает странная семья; ходит молва, что эти люди — убийцы и у них по два ряда зубов. Друзья Крейга видели в этих холмах привидения — юных солдат в военной форме Конфедерации, с мушкетами, на марше в лесу.

«Недавно прошел дождь, — сказал Крейг, — и большинство пещер затопило. Но я знаю одну, которая тебе подойдет».

Уилл Хант

Поднимаясь ко входу в пещеру Мартенс, мы почувствовали исходящий из темноты легкий, словно вздох, порыв прохладного воздуха. Пещера, объяснял Крейг, имеет длину примерно в четверть мили, посередине течет ручей. Войти сюда может каждый, поэтому я должен быть готов к визиту со стороны животных. Мы стояли у входа в пещеру, и Крейг перечислял всех, кто здесь попадается. Еноты («всё время тут как тут»), медведи («в это время года вряд ли, но вполне может быть»), лесные хомяки («увидишь небольшую горку листьев — это их работа»), рыжая рысь («возможно»), пантеры («бывает»). Он замолк, увидев, должно быть, что у меня изменился цвет лица. В общем и целом, сказал он, повода для беспокойства нет. «Будь спокоен: человечина невкусная. Не лезь к ним — они не тронут тебя».

На часах был седьмой час вечера. Мы договорились, что, если я не вернусь в дом Крейга завтра к тому же времени, он придет меня разыскивать. Крейг вернулся к своему грузовику, а я отправился в темную пещеру.

ПО СРАВНЕНИЮ С ОБСТАНОВКОЙ, что имелась в распоряжении Сифра в Скарассоне, мой лагерь в пещере Мартенс можно было назвать санаторием. Я устроился в нескольких сотнях футов от входа, на участке мягкой сухой земли; потолок здесь был достаточно высок, и я мог встать в полный рост. Внутри было около 55 градусов по Фаренгейту, ручей в двадцати футах[72] от моего лагеря весело журчал. Я разложил спальный мешок и притулил его к стене: если забредет пантера, рассудил я, то, по крайней мере, не нападет со спины. Направив фонарь вверх, я увидел, что на каменном потолке миниатюрными созвездиями блестят капельки конденсата.

Я проглотил сэндвич, отхлебнул самогона — бутылку на удачу презентовал мне друг-спелеолог из Западной Виргинии. Справил нужду в ручей, сел на спальный мешок и взглянул на часы: 18: 46. Я собрался с духом, сделал глубокий вдох, потянулся за фонарем и выключил свет.

СНАЧАЛА ТЕМНОТА НЕ ВОСПРИНИМАЛАСЬ как потрясение. Это было похоже на чувство, когда поздно ночью просыпаешься в незнакомой комнате и ждешь, пока глаза привыкнут к темноте. Я прислонился к небольшому валуну, натянул на колени спальный мешок. Отрыгнул немного воздуха, скопившегося из-за самогона. Я ощущал равнодушное спокойствие. Сел по-турецки, выпрямил спину и глядел в темноту; в первые несколько мгновений я сосредоточился на дыхании, почувствовал, как исчезают мысли, и представил себе, что могу так сидеть днями напролет. Всё изменилось, стоило мне моргнуть. Я моргнул и понял, что произошло нечто весьма необычное: я чувствовал сам процесс моргания — вот сокращаются мышцы, закрываются веки, смыкаются ресницы, открываются веки, — но не обнаружил никакой разницы. Появилось чувство, словно потерялся контакт между телом и мозгом, как если из-за бури пропадает сигнал между опорой ЛЭП и микрорайоном, который она должна освещать.

Уилл Хант

Мы избегаем темноты, ибо так устроены наши глаза. Мы дневные существа, активные в светлое время суток, — поэтому наши предки, вплоть до мельчайших особенностей физиологии, были приспособлены к тому, чтобы добывать пропитание, ориентироваться в пространстве и искать укрытие тогда, когда на небе светит солнце. Днем наши глаза работают превосходно. У нас есть большое количество фоторецепторов под названием «колбочки», за счет которых мы можем различать мелкие детали: нашим предкам это помогало замечать дичь на горизонте или плод на дереве (и по его оттенку даже определять, спелый он или еще нет). Но в отсутствие солнечного света наши глаза будто бы бесполезны: «колбочек» у нас в избытке, зато отсутствует другой тип фоторецепторов — «палочки», — который позволяет видеть при тусклом свете[73]. Каждый вечер, когда заходило солнце, наши предки становились уязвимы, превращаясь из хищника в жертву, а миром правили ночные охотники, наделенные превосходным ночным зрением: львы, гиены, саблезубые тигры, ядовитые змеи. Самым страшным, что только могли представить наши предки, была, разумеется, идея прогуляться по ночной саванне, когда в любой миг за спиной мог раздаться звук шагов хищника.