– Ого! А ты с ним… – Дина деликатно замолкает.

– Пять лет.

Я тоже смотрю на фотографии. Тогда еще было принято их зачем-то распечатывать. Впрочем, что значит «тогда»? Всего пара лет прошла.

– А это вы где?

– Ох, – вздыхаю я, – везде. Ибица, Гоа, Занзибар, Фуэртевентура…

– Ух ты! Я и не слыхала… А он вообще кто был?

– Почему «был»? Он и теперь есть, я надеюсь… Немного художник, немного музыкант, немного философ… Никто, в общем… И я с ним была никем.

– А он, что ли, из наших, из уехавших?

– Да нет. Тамошний, коренной. По-русски, кстати, ни бум-бум.

– И на каком же вы?..

– На английском, – вздыхаю я.

– А сейчас?

Я пожимаю плечами.

– А расстались почему?

Я улыбаюсь – мне забавно видеть, как в Дине борются деликатность и любопытство. Но Дина толкует мою улыбку по-своему:

– В другого влюбилась?..

– Да нет… Наверное, мне слишком понравилось быть никем. Настолько, что я уже стала забывать, кто я.

Дина вздыхает. Мои туманные ответы ее не устраивают. Не так должны подруги рассказывать о своих бывших. А мы ведь теперь вроде как подруги… Но мне совсем не хочется вспоминать, как мы расстались с Дэвидом и каким жестким было мое возвращение в себя – как аварийная посадка самолета…

– А родители твои где? – Дина неохотно меняет тему.

– В Канаде. Отбыли на ПМЖ. А я не захотела. Для меня тогда весь мир был сплошным ПМЖ. А сейчас – тем более не хочу. Куда мне отсюда?..

«Динь-дон, динь-дон», – гремит из-под кровати так, что Дина отскакивает:

– Это что еще?..

– Ох, да это звонок беспроводной у меня под кроватью валяется… Кого еще принесло?

Я спускаю ноги из-под одеяла, но Дина придерживает меня за плечо:

– Лежи! Открою…

Слышно, как Дина возится с замком, а через пару секунд в комнату вплывает из коридора огромная – должно быть, метровая – ветка белой лилии с пятью или шестью раскрывшимися цветками. Еще не успевает показаться тот, кто ее несет, а комнату уже наполняет мощный запах – густой и сладкий, как сироп. Я узнаю знакомый серый в елочку рукав пальто, потом показывается намотанный в три ряда рыжий шарф с торчащей из него маленькой стриженой головой, вспыхивают солнечные блики в стеклах очков…

– Ванечка! – смеюсь я. – Ты становишься человеком-сюрпризом!

– Приятным, надеюсь? – Ваня останавливается на пороге, держа лилию перед собой как олимпийский факел. В левой руке у него пакет с мандаринами – три кило, не меньше!

Опережая Ваню, в комнату протискивается Дина, с удивлением разглядывает гостя:

– Ух ты, что за явление Христа народу?

– Не Христа и даже не архангела, – широко улыбается Ваня. – Но тоже с доброй вестью. – Он продолжает держать лилию на вытянутой руке. – Куда бы это?..

– Только на балкон! – зажимает нос Дина. – А то через пять минут мы все в коме будем!

– Дина Маратовна, познакомься, это Ваня – мой… Мой сердечный друг, – сама не знаю, почему так сказала.

Смущенно потупившись, Ваня ставит у двери пакет с мандаринами, сверху кладет лилию, исчезает в коридоре и вскоре появляется без пальто и ботинок, но по-прежнему в шарфе, да еще и с красным клоунским носом на резинке.

– Вань, – хохочу я, – да ты подготовился!

Дина поджимает губы, пытаясь сдержать улыбку, а сама косится на лилию:

– Если вы и правда хотите это химоружие в комнате оставить, то я пошла!

Ваня тычет пальцем в свой поролоновый нос.

– Сударыня, – гнусавит он. – Могу уступить вам этот противогаз.

В ответ Дина досадливо машет рукой.

Пока она одевается в коридоре, мы с Ваней смотрим друг на друга, продолжая улыбаться. Дина заглядывает в комнату. На ней красное пальто, красные сапоги и розовая вязаная шапка.

– Ну-ка, сердечный друг, платок мне подай, – обращается она к Ване. – Не хочу топтать, мыла я тут…

Ваня не сразу понимает, что речь идет о розовой шали, накинутой на лампу в дальнем углу. Он берет шаль и, развернув ее, подходит к Дине:

– Разрешите, сударыня…

Секунду Дина колеблется, но все же поворачивается спиной, и Ваня галантно, с полупоклоном, накидывает шаль ей на плечи.

– Мерси, сердечный друг, – уже не сдерживает улыбку Дина. И, уходя, бросает: – Ну, детсад!..

– Ваня, ты как мою квартиру нашел?

– Я на той неделе провожал тебя – не помнишь?

– Помню, что не до квартиры.

– Ну я со двора посмотрел, какое окно зажглось, и вычислил. – Ваня снимает клоунский нос и сует в карман. – А ваза есть?

– Вазы нет. Посмотри что-нибудь там, на кухне.

Он идет на кухню и через пару минут возвращается с бутылкой из-под шампанского, наполненной водой, ставит ее на подоконник и водружает в горлышко лилию. Солнце просвечивает белые лепестки, превращая их в матовое стекло. Сиропный дух в комнате становится все сильнее.

Ваня берет стул, ставит у моей кровати, садится. Разматывает свой огромный шарф, неловко пристраивает его на спинке стула позади себя… Какое-то время мы молчим. Ваня – смущенно, а я – внутренне забавляясь.

– Картина называется «Посещение больной», – наконец говорю я.

Ваня облегченно улыбается:

– Ага… Тогда, может, мандаринчик?

– Не-а. Есть идея получше. Там манной каши не осталось?

Ваня опять отправляется на кухню, гремит там крышками.

– Есть, – кричит он. – Много. И теплая еще.

– Тогда положи мне каши. И себе, если хочешь…

– Хочу! – радостно кричит Ваня. – Только руки помою…

Вижу, как он пересекает коридор и направляется в ванную.

– Эй, – кричу я, – ты там только не смотри ни на что, там все мои девичьи тайны разбросаны!

Мне приходит в голову, что неплохо бы одеться, но… Ладно уж – больная так больная… На мне белая футболка размера XL с овечьей мордой и надписью Camp Saint Lamb[18]. У меня таких футболок штук двадцать – последствия нашей с Дэвидом попытки раскрутить собственный кемпинг на Мертвом море. Теперь это – ночные рубашки, которых мне хватит до конца жизни.

…Вторая порция манной каши кажется еще вкуснее. Ваня тоже уплетает с жадностью, держа тарелку у самого лица.

– Нос надень обратно, – прошу я его.

– Зачем? – удивляется он, но все-таки надевает и продолжает наворачивать кашу.