Я спустился с солеи и встал в центре храма. Воздух казался густым и искристым, будто я стоял в стеклянном шаре с золотыми блестками и был весь окутан мерцающим облаком радости. И все, что случилось со мной сегодня, все события, которые можно описать словами, были лишь малой причиной для этой радости. А другие – главные и неизмеримо большие ее причины не имели ни имени, ни числа, никакого объяснения, никаких поводов, никакой связи с привычным миром. Впервые я почувствовал эту радость, изливающуюся ниоткуда. Будто в самом себе открыл ее источник. И весь мой путь сюда, в этот пустой храм, был лишь путем к простому откровению: чудо – не событие, не явление, не сенсация. Самое большое чудо – незримо, неизъяснимо, оно – внутри, в новых, невероятных ощущениях. Будто кто-то берет тебя за руку, и ведет во тьме, и снова отпускает. Ты можешь не осознавать цель и смысл этого сопровождения, но саму руку ощущаешь ясно, определенно, несомненно. Я еще не знал, какими сложными могут быть отношения с незримым миром, как много тревог, сомнений, недоступных пониманию тайн мерцают там, за туманной пеленой, – все это будет позже. А в тот миг я был подхвачен горячей волной радости из-за посланной мне благой вести, словно кто-то тихо говорил мне: я – есть, я – здесь, я – с тобой, я – за тебя…

Я хотел молиться, но ум метался от одной молитвы к другой, и я не мог понять, какая из них сейчас нужна, расплакался и только твердил слова, которые, оказывается, звучали во мне все это время, не помню с какой минуты: «Талифа куми… талифа куми…»[16]

Даша умерла через два дня. Все это время она мирно спала, а просыпаясь, была тиха и спокойна, немного ела и снова погружалась в сон, словно отсыпалась после тяжелой работы или трудной дороги. И на третье утро не проснулась… Позже я узнал от врачей, что так бывает с некоторыми детьми – в редких случаях им даруются тихие, спокойные последние дни или хотя бы часы. Как и почему нисходит на них эта милость – никто не знает.

…Благословение служить в этом храме я получил от Владыки. Но, давая его, Владыка не догадывался, что я обрету здесь дом и буду отдавать ему все время и все силы.

Я возвращаюсь в храм, подхожу к оранжевому бригадиру, который перебирает в картонной коробке какие-то трубки и краны.

– Пожалуйста, соберите ваших людей. Всех, кто будет здесь работать, – говорю я ему.

Он смотрит удивленно, но, помешкав, говорит другим оранжевым, которые возятся в разных местах храма:

– Так, подошли все.

Потом достает телефон, набирает номер и говорит:

– Толя, подойди-ка сюда, в церковь. И Рашид пусть с тобой идет…

Через минуту в центре храма стоят десять человек.

Я поднимаюсь на солею и говорю им:

– Дорогие мои, прежде всего, примите благодарность за то, что будете облагораживать наш храм. Не первый год я мечтаю сделать его теплым, и вот, наконец, свершится!.. А сейчас, пожалуйста, выслушайте краткие молитвы перед началом доброго дела…

Я вижу, как рабочие переглядываются с недоумением.

– Уважаемый, – раздается неуверенный голос, – не все тут христиане…

Это говорит высокий дядька с седым ежиком и густыми черными бровями. Рядом с ним стоят два чернявых парня, помоложе.

– Мусульмане? – спрашиваю я.

– Мусульмане, да, – отвечает высокий.

– Это ничего, – говорю я как можно приветливее. – Господь у нас один. А послушать добрые слова – не грех. В конце концов, вы собираетесь сделать лучше наш православный храм. Здесь мы молимся о больных детях. Хорошее дело уж точно не грех.

Высокий задумчиво качает головой, но ничего не говорит.

Я читаю предначинательную молитву, сто третий псалом и «Благослови, Господи, и помоги мне, грешному…». Вижу, как все рабочие, кроме мусульман, крестятся на слове «аминь», и удовлетворенно говорю:

– Ну вот, спасибо вам, дорогие. Буду рад, если кто-то из вас придет ко мне на исповедь и сподобится причаститься в этом храме…

Я уже собираюсь сойти с амвона, но высокий мусульманин опять подает голос:

– Простите, уважаемый… Можно мне тоже сказать?

Несколько секунд он двигает бровями, смотрит вверх, потом громко восклицает:

– Иншалла![17]

– Ну хорошо, – с улыбкой говорю я. – Теперь уж точно все у нас получится…

На этих словах в дверях храма появляются новые трое. На них мокрые дождевики с капюшонами. Они вносят в храм что-то большое, обернутое слоями пузырчатой пленки. И через миг я понимаю, что это – распятие.

Грузчики останавливаются у входа. Двое идущих позади осторожно опускают основание креста на пол. А передний, подставив плечо под перекладину, продолжает поддерживать крест и вопросительно смотрит на меня. Я не сразу соображаю, что делать с распятием. На помощь приходит оранжевый бригадир. Он указывает на центр храма и говорит:

– Давайте пока тут положим.

Распятие кладут прямо напротив Царских врат, головой к ним. Один из грузчиков, так и не сняв капюшон, подходит ко мне с какими-то мятыми листками, спрашивает, кто отметит доставку. Видя мое замешательство, оранжевый бригадир берет листки и расписывается в них.

Как-то сразу я чувствую, что неимоверно устал за этот бесконечный день и едва держусь на ногах. Я встаю на колени возле распятия – не чтобы молиться, а просто от усталости, и пытаюсь разглядеть через слои упаковочной пленки руки, плечи, лик… И скорее догадываюсь, чем вижу, что фигура Спасителя исполнена в средневековой византийской манере – примитивно, условно, с нарушенными пропорциями… Три года назад Владыка служил молебен у такого же точно распятия в древней тесной монастырской церкви. Было людно, душно, и посреди службы Владыке стало плохо, а я подхватил трикирий, падающий из его руки… Неужели он запомнил тот случай и распорядился привезти в мой храм именно такое необычное распятие?.. Что же – еще один добрый знак?..

Грузчики уходят и вскоре возвращаются, неся тяжелое основание – голгофу, ставят в ногах распятия… Если Святейший собирается дать моему приходу ставропигию, значит, этот крест мы будем водружать на особой, торжественной службе… Ох, Господи, помилуй мя, грешного!..

«Алеша! – вдруг вспоминаю я. – Ведь я обещал ему еще прийти сегодня!..»

Алеша спит. В его палате – никого. Я сажусь в кресло, стоящее у стены. Здесь – удобная новая мебель, купленная, как я понимаю, по особому заказу… В такое кресло было бы незазорно присесть и самой вице-премьерше.

Алеша дышит неслышно. В этой большой полупустой палате, в бледном свете ночной лампы он выглядит еще более худым, совсем бестелесным и таким отчаянно одиноким, покинутым!.. Хотя, конечно, я знаю, что каждые четверть часа к нему заглядывает дежурная сестра… Кто сегодня на первом этаже? Может быть, Ника?..