Глядя на него, не могу удержаться от смеха. Хочу запечатлеть его в таком виде, тянусь за телефоном, лежащим на комоде, но сразу понимаю, что слишком смело высовываюсь из-под одеяла, и юркаю обратно. Деликатный Ваня делает вид, что ничего не увидел, сосредоточенно лопает кашу, почти уткнувшись носом в тарелку, и выглядит еще комичнее с пылающим лицом, красным, как его нос…

Господи, да что же за утро такое сегодня, сто лет у меня таких не было!..

– Ника, а почему ты так про меня сказала? – Ваня доскребывает кашу, все еще не поднимая на меня глаз.

– Что ты – мой сердечный друг?

– Угу…

Хочу как-нибудь отшутиться, но вдруг задумываюсь… Если бы я могла себе позволить много-много таких утр, как сегодня, то, возможно, и Ванечке – милому, трогательному Ванечке – нашлось бы место и в этих утрах, и вообще – в моей жизни. Но у меня другая жизнь, и так, как сейчас, может быть, вообще никогда больше не будет. Зачем же я так бессовестно дразню его? Зачем пичкаю надеждой – совсем как этой сладкой теплой кашей?..

Пока я молчу, Ваня со всех сторон облизывает ложку:

– Вкусней ничего не ел, умеешь ты кашу варить!

– Да, – задумчиво говорю я. – Что умею, то умею…

Ваня отставляет пустую тарелку.

– Помнишь, тогда в подвале ты позвала меня к себе, а я стоял, тупил как идиот… Ты сейчас тоже долго думаешь над моим вопросом и даже хмуришься. Хотя ничего такого я не спросил.

– Ванечка… Я ведь просто так это сказала, в шутку. Понимаешь, просто так, – с нажимом говорю я.

Ваня тоже задумывается, смотрит в сторону, на фотографии полуголых пляжников, и я пытаюсь угадать – узнает ли он меня среди них?

– А мне и просто так достаточно, – тихо говорит Ваня. – Думаешь, я не понимаю? Думаешь, не могу взглянуть на нас со стороны?.. Ничего ведь и не может быть, кроме просто так. Но мне и этого достаточно – просто видеть тебя, голос слышать… Ну хоть иногда…

– Ой, – с тревогой говорю я. – Как все серьезно уже! Я и не думала!

– Нет-нет-нет! – мотает головой Ваня. – Это раньше, до тебя, было серьезно, серьезней некуда, просто смерть как серьезно! А теперь все хорошо… Слушай, даже если сейчас все вдруг кончится, если ты прогонишь меня и мы больше не увидимся, все равно – теперь все хорошо. Ты ведь даже не понимаешь, что ты уже сделала для меня… В ту ночь, в подвале, когда ты взяла и так запросто мне все рассказала… Помнишь – я встал на колени, сам не знаю почему. Но, наверное, потому, что должен был благодарить… Тебя – за то, что ты мне рассказала. И того, кто тебе дал все это, – за то, что оно и для меня блеснуло в моей проклятой темноте. Ведь если такое бывает, если такое есть и я просто знаю, что оно есть, то уже не страшно…

Ваня говорит, говорит, а я хочу на каждом слове прервать его и даже руку протягиваю, чтобы зажать ему рот:

– Ваня, хватит! Замолчи!..

Этот разговор становится слишком серьезным теперь уже для меня. В нем то, что может сделать меня слабой. Ванины слова слишком торжественны, слишком пафосны. За ними уже маячит то, что я стараюсь не произносить даже мысленно: дар, чудо, миссия – все это до жути, до дрожи, до слабости пугает меня своей высотой… Да, вот самое верное сравнение для того, что я чувствую, – страх высоты. Я – канатоходец, идущий по тросу между небоскребами, и нельзя, нельзя мне думать об этой страшной высоте и о том, что будет, если сорвусь. А Ваня, и его священник, и Зорин – они просто зрители, глядящие снизу. Глядящие, как Ваня, – с восхищением. Или как Зорин – со шкурным интересом и с этим его мерзким профессиональным любопытством, которое для меня даже циничнее его желания нажиться на мне… И этот священник, для которого я, наверное, вроде плачущей иконы или какие там чудеса у них бывают… Но им-то, глазеющим снизу, ничего не грозит, разве что сердце чуть-чуть замрет. И мой страх им никогда не понять. Даже боль им легче представить, чем этот животный, безотчетный страх, которому я не должна поддаваться, не должна допускать мысли, что это вообще не в человеческих силах – справиться с такой высотой!..

– Ваня, замолчи! Ты не знаешь, о чем говоришь!

Мне приходится быть резкой. И Ваня, конечно, обидится, подумав, что его слова мне неприятны и не нужны. Но лучше так, чем продолжать этот опасный разговор.

Но Ваня смотрит без обиды, с печалью и сочувствием, и его голубые глаза за линзами очков кажутся огромными – будто это такой прибор, которым он старается заглянуть в меня.

– Ничего, – говорит он тихо. – Ничего. Все будет хорошо.

Я машу на него рукой и отворачиваюсь, чтобы спрятать слезы. И вдруг понимаю, что Ваня имеет право на эти слова… Хотя – почему?..

Он сидит передо мной – такой длинношеий, в толстых очках, с поролоновым носом на резинке, о котором он, видимо, забыл… Неожиданно для себя я протягиваю руку, кладу на его стриженый колючий затылок, наклоняю к себе и целую в губы. Он совсем не отвечает и даже поджимает губы, словно в испуге. И я тоже пугаюсь – зачем я так?.. Вот если он сейчас все-таки ответит, что мне делать? Промычать «не надо»? Оттолкнуть? Вот глупость-то!.. Но Ваня сидит как деревянный, только медленно-медленно выпрямляется, когда я отпускаю его затылок. Потом хочет поправить очки и натыкается на свой клоунский нос. Стаскивает его, разглядывает, будто видит впервые, и с печальной ухмылкой говорит:

– Ну да, смешно…

Я смотрю на лилию, почти достающую до верхнего края окна. Ее контур на фоне ярко-голубого неба дрожит и расплывается… Ох, пора заканчивать это странное утро, в которое я сама себя не узнаю.

– Ну вот что, мне нужно в хоспис, – твердо говорю я. – Хочешь – поедем вместе.

– Но как же, – растерянно вскакивает Ваня, – ты же болеешь!..

– Сегодня уже не болею, а нагло сачкую!.. Ну-ка, Ванечка, выйди на кухню, мне одеться надо.

Мы спускаемся по лестнице. Ваня тащит свой огромный пакет с мандаринами – я убедила его отвезти мандарины в хоспис, только оставила себе из вежливости пару штук.

– Слушай, – останавливается Ваня. – Я же тебе самое главное не сказал!.. – Он осекается. – Ну, в смысле… Я про новость, с которой шел к тебе. Наш Святейший Владыка поддержит хосписы! Он скоро приедет к нам, к отцу Глебу… Я знаю, что ты обо всем этом думаешь. Но Владыка – это фигура! К нему не смогут не прислушаться! – Ваня говорит с воодушевлением, размахивая пакетом с мандаринами.

Я молча пожимаю плечами. Но, пройдя еще один пролет, тоже останавливаюсь:

– Если они там, наверху, чего решат, никто их не остановит – ни Владыка, ни сам Господь Бог. Но что они будут делать с родителями, которым нечего терять и некого бояться?

…Мой драндулет заводится с пятого раза. В зеркала вижу облако сизого дыма, которое он при этом выпускает. В салоне – остатки ночного холода. Меня опять начинает знобить. Дурацкое ощущение – хочешь унять дрожь, а она еще сильнее. Ваня замечает, что меня трясет, предлагает не ехать. Но я уже решила. Машина потихоньку прогревается. Кручу печку на максимум. Замечаю между сиденьями красную перчатку – должно быть, Динину. Это Дина привезла меня домой три дня назад – сама я ехать не могла. Я и не знала, что у Дины есть права. Но она, оказывается, даже потаксовать в Москве успела.