Так она думала, но вслух сказала:

— Да, хорошо, поужинаем.

Ее сознание словно заволокло цветным, серовато-розовым туманом. В этом тумане проступали иногда какие-то лица, кажется, танцующие в ресторане пары, вульгарная ресторанная певица, официант с наглой ухмыляющейся физиономией, но все это было в тумане, в тумане, и только одно было постоянно — упорные гипнотические глаза Рудольфа.

«Где это я? Что со мной происходит? Что я делаю? Это ужасно. Он сломает мою жизнь! Да, сломает! И это уже давно надо сделать».

Серовато-розовый туман сгущался, пульсировал. У Ланы не было уже своей воли, ее несло, влекло куда-то течением этого цветного тумана. Рудольф что-то шептал ей, то ли нежное, то ли властное. Вокруг уже никого не было, должно быть, они были уже у него дома. Он шептал ей что-то, она не понимала его слов, да они не были нужны. Важно было то, что она была в его власти, она была его собственностью, его вещью, это было отвратительно и сладко. Его пальцы пересчитывали «молнии», пуговицы, застежки, его губы скользили по ее телу, изучая его, как незнакомый город изучают солдаты армии-победителя. Лана тоже шептала что-то, полное то ли нежности, то ли ненависти, ее шепот становился все громче, горячее, он разрастался, наполнялся жизнью, перерастал ее существо и вырос в победный, мучительный крик, в котором страдания было больше, чем радости.

Лана лежала на спине среди скомканных, сбитых, потных простыней и тихо плакала.

— Все кончено, — шептала она сквозь слезы, — все кончено.

Что она имела в виду, она и сама не знала, но знала, что это правда — все кончено. Рядом с ней лежал голый коренастый немолодой мужчина и тихо бормотал во сне что-то непонятное на своем родном языке. Все кончено.

Лана встала, собрала разбросанную по всей комнате одежду, порадовавшись при этом, что, несмотря на свою убогую, бесцветную личную жизнь, никогда не жалела денег на дорогое красивое белье; она оделась, вышла на улицу, не разбудив Рудольфа, поймала машину, доехала до дома, очень долго стояла под горячим душем, бесконечно повторяя: «Все кончено».

На следующий день он снова поджидал ее после работы, и снова ее охватила та же сладкая слабость и окутал серовато-розовый туман, все было так же, как накануне, точно так же, только не было больше слез и глупых причитаний — Лана поняла, что судьба ее определена раз и навсегда и не в ее власти что-либо изменить. Она приняла свою судьбу, и когда, несколько дней спустя, Рудольф положил перед ней бумаги «Баскона», она подписала гарантийные обязательства от лица фирмы «Фаворит» не колеблясь и сознавая, что за все надо платить, и такая расплата неизбежна и справедлива.

Прошло еще несколько дней, и Рудольф бесследно исчез, растворился в серо-розовом тумане. Лана ждала этого, она не сомневалась, что так и будет, она знала повадки своей судьбы, понимала ее язык и нисколько не удивилась, когда к офису фирмы «Фаворит» подъехали два «Мерседеса», все дверцы их синхронно распахнулись, и из них со слаженностью балетной труппы возникли в облике уверенных в себе, дорого и претенциозно одетых мужчин большие неприятности.

Как и следовало ожидать, оптовый покупатель отказался оплатить доставленную на его склады говядину на том основании, что в договоре фигурировала говядина бельгийская, а на склады доставили говядину английскую, которая, по причине распространившихся слухов о повальном губчатом энцефалите среди британских коров, обесценилась до последней степени. Таким образом, покупатель был стопроцентно прав, фирма «Баскон», доставив говядину, растаяла, как дым, как утренний туман, получив достаточный куш, может, и не от бельгийцев, а еще от каких-нибудь посредников, бельгийцы, в свою очередь, требовали денег, а «Фаворит» оказался крайним и вынужден был платить неустойку.

Николай Андреевич Беспрозванный, гораздо больше известный под кличкой Кондраша, был страшен. Его таким не помнили даже давние друзья, коллеги по зоне и по боевой молодости. Он не кричал и не топал ногами, нет, он был тих, но щеки его мелко тряслись, «Паркер» с золотым пером сплющился в пальцах, а глаза излучали такое бешенство, что завяли даже красивые искусственные цветы в его кабинете.

— Доставить. Мне. Сюда. Эту тварь. Живую или мертвую. Из-под земли достать. Сию секунду.

Доставать «эту тварь» из-под земли не было надобности. Она не пыталась убегать — от судьбы не убежишь, а от Кондраши — подавно. Она сидела в своем кабинете. Ее там даже не искали и, обнаружив, крайне удивились.

Беспрозванный, увидев ее, позеленел. Сначала он заорал на нее и хотел придушить, но, вглядевшись в ее глаза, затих и сел в свое знаменитое кресло. Он понял, что Лана ничего не воспринимает, как под наркозом. Кроме того, он подумал, что придушить ее было бы слишком просто, совершенно бесполезно и доставило бы ему мало удовольствия. Он немного помолчал, отдышался и спокойным доходчивым голосом сказал:

— Ты, Лана, меня удивила. Я за тобой сколько лет слежу, думал — знаю уже как облупленную. Когда ты меня в такое дерьмо макнула, я очень расстроился. Ну, думаю, ошибся в человеке. Дурой, думал, оказалась, вообразила, что может у меня деньги хапнуть и живой остаться. А теперь вижу — не в деньгах дело. На мужике сгорела. Ну что ж. Это понять можно. И сам-то я хорош — бабе доверился, дал тебе право подписи серьезных бумаг. Ну да, не самому же светиться.

Ну ладно, Лана. Я все понял. Я тебя столько лет знаю, ты мне, считай, как дочь родная. Вот что я тебе скажу. Я тебя прощу и жить оставлю. Только ты мне принесешь двести штук зеленых. Это совсем немножко, я к тебе как к родной. Я на этом дерьме больше потерял, уж о моральном ущербе не говорю. Но я на вещи реально смотрю — больше тебе не достать. Но ты эти двести штук принесешь, откуда хочешь возьмешь. А если не принесешь — очень пожалеешь. Я к тебе, как к родной, но учить вас, дураков, надо. Я тебя убивать не стану, я тебя посажу и позабочусь, чтобы к тебе на зоне особое отношение было. Как к родной. Тебя бабы-уголовницы на хлеб намажут и с дерьмом съедят. Ты, Лана, так умереть захочешь, как никогда и ничего не хотела. Ты кобеля своего драного так не хотела, как смерти на зоне захочешь. Но тебе умереть не дадут — уж я об этом попрошу позаботиться. Уж ты поверь мне, заботой тебя там окружат. Со всех сторон. С одной стороны — уголовницы, ты уж поверь, они мужиков куда страшнее. С другой стороны — охрана, чтобы ты не заскучала. Доходчиво объясняю?

Лана кивнула. Шеф объяснял так доходчиво, что она сквозь свой наркоз, сквозь застилавшие ее глаза клочья тумана, когда-то — серо-розового, а теперь — грязно-серого, увидела, кожей почувствовала нарисованное им будущее. Ее передернуло. Шеф удовлетворенно кивнул:

— Вижу, дошло до тебя. Пробрало. Это хорошо. Теперь ты забегаешь, денежки искать будешь. Я тебя торопить не буду, я тебе как родной три месяца дам. Бежать от меня — не убежишь, я тебя везде достану, а что ты сама себя со страху порешить можешь — не верю. Ишь как зоны забоялась, знаю — жить хочешь.

Три месяца — это долго, очень долго. Но если ты, Лана, не уложишься — не обессудь. Все будет так, как я сказал. А теперь — все. Пошла вон. Я твою кислую рожу больше видеть не желаю. Придешь, когда деньги соберешь.