Радостно сообщил мне Батюшка: «Сергей Николаевич, уезжая, обещал мне после моей смерти служить с Сережей[218]».

После Вашего ареста я с тревогой ждала ответа от Батюшки. А он — как сейчас вижу его — со слегка наклоненной головой медленно и протяжно говорит: «Да, ко-неч-но, освободят…» И я с болью поняла, что не скоро.

Вы, отец Сергий, привели меня к нему, Вы открыли мне источник того счастья, из которого я питалась в продолжение года и четырех месяцев при его жизни и откуда посейчас черпаю силы. Вы, дорогой, указали мне на это сокровище, так обласкавшее меня, с таким вниманием, даже больше, с живым интересом отнесшееся ко мне, с тем неиссякаемым интересом, который был заложен в его душе к каждому грешнику. Вы вместе со мной и радовались. И вот Вам, отец Сергий, как никому другому, у меня жажда излить все свои переживания, с ним связанные, все то добро, всю ту ласку, которая от него получена, а также передать наблюдения и картины жизни, на моих глазах происходившие. <…> Знаю, что никто меня после него так не поймет, не откликнется, не поверит, как Вы. <…>

— Среду и пятницу служит Батюшка, ходите всегда в эти дни! — услышала я от Вас при первом нашем свидании.

О эти службы! Великие службы! Видеть, как вся его душа целиком обращалась к Богу, а от Бога целиком переходила к человеку, слушать этот дивный, звучный голос! С тех пор, как врач мне сказал, что сердце его совсем плохо, с какой-то особенной жадностью ловила я этот голос милый, и на всю жизнь хотелось запомнить его, и все ждала, что вот-вот он начнет слабнуть, а он так до последней службы оставался тверд и силен.

И казалось мне, что в один аккорд сливаются его страстная и Ваша тихая, покорная молитва. Не величайшее ли счастье было присутствовать на этих службах! <…> Скажите, дорогой отец Сергий, сумею ли я ответить Богу хотя за одну эту мгновенную радость?

Булгаков Сергей Николаевич[219]

Булгаков Сергей Николаевич после высылки из России в Константинополь и до переезда в Париж в 1925 году жил в Праге. Судьба опального Дурылина продолжала волновать Булгакова. Об этом свидетельствует его письмо (ответ на письмо Дурылина) из Чехословакии, которое Дурылин получил летом 1924 года в Челябинске (конечно, не по почте, а с оказией). А также запись в дневнике (1923): «Сегодня я получил портрет-набросок, сделанный М. В. Нестеровым, о. Сергея Дурылина, — сквозной, страдальческий лик. <…> Да, там поневоле подвижничество»[220].

* * *

23 июня / 5 июля 1924 г. [Чехословакия]

Далекий и дорогой друг!

Хочется подать голос в ответ на тихий шепот веры и покорности Вашей. Поклоняюсь страстем Твоим, Христе, и всем человеческим скорбям, которые Он присоединил к Своим и освятил их. Простите это невольное движение души — отсюда — туда. Меня радует и умиляет наша духовная перекличка эта — о Господе нашем, в котором наша жизнь, свет и утешение. Да утвердит Он Вас в пути веры и любви, мои недостойные молитвы всегда о Вас, и чем же мы можем больше и вернее помочь друг другу, как не взаимной молитвой, хотя надо думать и о другом. Да, Вы правы: пути Провидения неисповедимы всегда, но порою мы об этом забываем, когда свободны от невзгод. <…> Хотелось бы и знать больше, и о себе больше сообщить, но самое главное — это то, чтобы сердца услышали друг друга и в них согласно начерталось и прозвучало сладчайшее имя Иисусово. Христос посреде нас!

Мы по милости Божией невредимы, и Елена Ивановна оправилась от тяжелой болезни своей.

Пречистая да сохранит Вас под кровом Своим!

Сидоров Сергей Алексеевич[221]

Дорогой и горячо любимый отец Сергий.

Много дней, недель прошло с тех пор, как я в Посаде, возле Преподобного настоятелем церкви «Воскресения Словущего» (Петра и Павла). Я писал Вам, но письмо, видимо, не дошло, и Вы пишите мне так, как будто не получили от меня ни строчки. Столько мыслей, столько скорби и радости было у меня. Особенно много трудился здесь среди громадного сложного прихода. И что бы ни было, были бы радости или скорби, Вы всегда со мною, Вы, кого я так много, так горячо люблю. Не только лучшие, давно ушедшие дни, дни Ваших рассказов под звуки метельные, дни, когда Вы направляли мои мысли к Господу. Наши поездки в Оптину к Батюшке. Наши беседы у Вас в комнате, когда еще была жива Ваша мама, вспоминаются мне каждодневно. Тут я чувствую самого Вас, какой Вы сейчас, далекого и самого родного, и хочется не слов и длинной вереницы мыслей, а тихого плача с Вами о том, что ушло, родного, близкого, и общей молитвы о будущем и настоящем. Из Ваших последователей и учеников я, кажется, единственный стал на путь пастырства и как молюсь я Господу, чтобы Он дал Вам возможность видеть меня скорее и судить меня как пастыря. Домашняя моя жизнь тиха. У меня малютка сынок Кирилл[222]. Я люблю его, быть может, даже слишком сильно, слишком страдаю, когда он бывает нездоров. С женой живу очень хорошо, она внимательная и чуткая. Очень полюбила Колю Чернышева (что меня несказанно радует), любит Вас. Мамочка[223] слаба, но работает за всех нас, по-прежнему бодра духом, она очень рада, что я священник. Здесь в Посаде я бываю дома редко, приход поглотил меня, и в этом моя большая радость и в этом моя скорбь. Я боюсь, так ли все идет у меня, обычная неуверенность растет во мне и усугубляется тем, что старцы далеко. Отец Порфирий[224] для меня очень чтимый муж, тем более что знаю его много великих поступков, но редко его вижу и не ощущаю его для себя как старца. Отец Алексий[225] в затворе, Оптиной нет. Есть много дивных духовников, но Вы мне писали как-то, что священник без старца «дикий поп», и им я боюсь сделаться. А приход огромен, труден (прихожане и торговцы, и крестьяне, и малая часть интеллигентов, и мещане). Каждая группа живет особняком, у каждой свои требования. Но не это меня смущает. Меня сразу ужаснуло и в сослуживцах моих, и в прихожанах полное отсутствие Страха Храма, трепета стояния во святом месте. У большинства образовалась какая-то привычка к страшному месту храма, потеряно