сознание, что храм — небо, и Господь явно пребывает на Своем Престоле. И это особенно тяжело, когда видишь такое отношение у дiакона и когда чувствуешь ответственность за святой алтарь и храм перед Господом. Прихожане очень любят и балуют меня. Материально живу очень недурно. Расстался с Витой со скорбью, но рад, что устроил туда отца Петра[226], Вам знаемого, который очень о Вас тоскует. Москва, когда я после трех лет посетил ее, показалась мне чуждой, новой и далекой, и только когда я бываю у Фуделей, вижу Колю, Володю Павлова[227] — двух близких оставшихся, я живу прежней родною Москвой. В Посаде много близких. <…> В Абрамцеве не был, видел в Посаде часто Александра Дмитриевича[228], он очень Вас любит, просит Ваших молитв и шлет привет. Посад любит Вас, молится и ждет. А моя мечта служить с Вами литургию, соединиться для вечной любви перед Господом. Простите за поспешность строк, я страшно устал, целый день на ногах, целый день видишь скорбь и иногда нет сил. Помолитесь. Люблю, целую, пишите.

Прошу Ваших молитв о себе, Мамочке, моей жене Татьяне и сынке Кирилле.

Ваш Сережа.

С Флоренским был только один и замечательный разговор. Он служил у меня на Рождество. Потом ни разу не был. Он очень просил передать Вам привет.

Сейчас, когда я думаю о том, что Вы так далеко, тревожное чувство закрадывается мне в душу. Вы мне необходимы, необходимы, как самый меня любящий пастырь, и я особенно молюсь, чтобы Господь дал мне возможность увидеть Вас, именно видеть, слышать, знать, что Вы со мною.

Целую. Ваш Сережа.

Хорошо звонят в Посаде, особенно у меня: длинно и грустно. Великий пост, длинные службы, тихия напевы молитв, время покаяния. Страшно, поистине страшно, и одиноко без Вас. Побольше любви кругом, побольше близких Господу.

* * *

[В архиве С. Н. Дурылина нет больше писем протоиерея С. А. Сидорова. Возможно, они сгорели вместе с архивом в Киржаче. Но в письмах к родственникам он продолжает интересоваться Сергеем Николаевичем. Судя по тому, что после 1925 года он не называет Дурылина отцом Сергием, ему было известно, что тот больше в церкви не служил.]

«Прошу Вас, передайте мои письма Коле Чернышеву и отцу Сергию Дурылину»[229]. «Ежели увидишь С. Н. Дурылина, передай ему, что я его жду к себе и люблю его». «Как живет Сергей Николаевич Дурылин, он, говорят, в Москве?»[230].

Фудель Сергей Иосифович[231]

Мой дорогой и любимый С. Н.

Далекие версты отделяют нас друг от друга[232]. Скоро придет зима и начнутся страшные скверные метели, бесконечные снега, долгие ночи, ночи и ветер. Где-то и как-то будете Вы проводить их, съ какими думами, съ какой радостью? Теперь наши месяцы, как годы, как долгие годы, и тот год, который прошел с нашей разлуки, кажется десятилетием. Поэтому и не знаешь — какие Ваши думы, какая Ваша радость; или все те же, только углубленные и очищенные. Очень хотелось бы быть с Вами, сидеть с Вами. А еще больше молиться с Вами вместе где-нибудь в маленькой церкви. О, сколько прошло жизни за эти месяцы, за этот год! Какая-то грань легла между временем до июля 1922 г. и после июля! <…> Давно, давно Коля [Чернышев] подарил мне, привезя из Оптиной, маленькую книжечку, называлась она «Странница» и начиналась словами апостола «се ныне время благодатно, се ныне день спасения»[233]. Вот звучат все сильнее в душе эти слова. <…> Кáк будет, чтó будет дальше, не знаю, знаю только, что все, что ни будет, будет на той же дороге, на том же пути. На той дороге, на которой Господь так давно сочетал наши сердца и мысли. Так бы хотел видеть Вас, Сережу [Сидорова] и Колю [Чернышева]. Думается мне, что после промежутка последнего года нас еще ближе подведет друг к другу Господь. Ему же слава за все, всегда, аминь. Целую крепко, крепко Вас и прошу благословить. Ваш Сережа.

Верочка кланяется Вам и очень Вас любит[234].

* * *

Милый мой С. Н.

Такое Вам спасибо за письмо, за любовь, за память, за Вашу грусть, за Ваше одиночество, за Ваши стихи. Именно за все это, т. к. благодаря этому я увидел, что Вы все тот же, все такой же, а если и изменились, то только в хорошую сторону, а я ведь таким именно Вас люблю и знаю, и понимаю: с Колей [Чернышевым. — В. Т.], с Лермонтовым, с последней любовью. Ведь теперь я знаю, что Вы никогда от этого не отойдете, и уж никакая ложь, как бы красиво она ни называлась, не изменит того, в чем Вы всего больше Вы, в чем Вы родились и в чем умрете. <…> В эту ли зиму у Вас срок.

Цел ли у Вас рассказ «Мышья беготня»? Ставлю Вам на вид, что сборник Ваших рассказов выйдет при моем ближайшем и нежнейшем участии. Обложку будет делать Коля[235], о чем я ему напишу. О плате сговоримся! Примечания сделаете Вы сами. Одним словом, все будет поставлено на деловую почву. Я со счётами буду высчитывать страницы. Для раздачи автору не больше 10 экземпляров.

Статьи меня теперь меньше притягивают, т. к. не в них соль и суть. Они у Вас часто только желание защитить себя доводами от самого себя, борьба с самим собой, в которой все-таки побеждает в конце концов душа, — несмотря на все статьи и доводы. Ведь душа не птица Божья, и нам ли учить ее летать? И у каждого свой полет и свое разумение о солнце, ее греющем. Можно ли научить ее доводами, коль умеет она летать, только по-своему, хоть это «по-своему» может есть и «по-неумелому»? Вон как глупо воробьи летают, куда хуже ласточек! Вот и Вы воробей! Старый, старый воробей. Ну, простите меня за мое невежество и непочтительность.

Люблю Вас. Целую Вас крепко.

Ваш Сережа.[236]

[Продолжение см. в главе «Москва. Болшево».]

Фальк Роберт Рафаилович

Дорогой друг Сергей Николаевич, посылаю Вам рисунок с Коли Чернышева; я им не доволен. Я его другой раз рисовал, но и тот получился не лучше. Хотелось мне его так сделать, чтобы было меньше искусства во внешних приемах, а получилось бы лицо по возможности его. Ну, а нужный результат не получился. Но если Вам рисунок не понравится по выполнению или по качеству сходства, то я очень, очень