– Так вот же он, мой копченый лосось! – запричитал Йохан. – А я ищу, с ног сбился! Отличная была банка, и рыба качественная. Вот прохвост! Держи Дон Кихота!

Но обиженный крик музыканта потонул в восторженном реве толпы.

Новоявленный Дон Кихот вышел на середину помоста и поднял жирную длань с копьем (копьем служила швабра с корабля, оказывается, и швабру тоже украли), призывая народ к молчанию.

Погоду словно специально заказали для представления: стояла удушающая жара, как в Севилье, именно по такому пеклу и скитался Рыцарь печального образа. Сырое, хмурое небо Амстердама точно прогладили утюгом – оно стало гладким, волглым и бесцветным. Над амстердамским портом повисло мутное марево – говорят, в южных странах именно так и бывает, но в северных широтах это было необычно. Ни дуновения, ни тучки на горизонте – страннейшая душная испанская погода.

– Истинно говорю тебе, друг Санчо, – возгласил рыцарь Цветкович, обращаясь к лысому актеру (актер стоял перед рыцарем в согбенной позе слуги), – истинно говорю тебе, что я тот, кто рожден в наш железный век, чтобы сделать его золотым!

То была моя любимая фраза из книги Сервантеса – еще с детства. Отец читал «Дон Кихота» вслух, и фраза эта в отцовских устах звучала пророческой, звала на подвиг. В тексте Сервантеса говорится о том, что рыцарь продолжит славные деяния героев древности – всякий человек, по мысли Сервантеса, может, если сам того захочет, избрать для себя путь пророка и героя, надо лишь открыть сердце состраданию и мужеству; никто не может запретить нам стать теми, кем мы желаем стать. Жирный лирик Цветкович так именно и сказал:

– Еще раз повторяю: я тот, кто призван воскресить рыцарей Круглого стола и Двенадцать пэров Франции! Ибо в том веке, в каком суждено жить мне, я совершу столь великие и необыкновенные подвиги, перед коими померкнет все самое блистательное, что было совершено ими!

Когда я слушал эти слова из уст отца, мое сердце трепетало. Сегодня я понял, в чем дело, почему всякий отец должен прочесть своему сыну «Дон Кихота». Фактически Сервантес вложил в уста Дон Кихота доктрину Нового Завета. То были слова Спасителя, берущего на себя миссию исполнить на деле указания своего Отца и Его пророков; Христос говорит, что решил следовать воле Творца Небесного буквально, а не формально. То были слова Христа, переиначенные Сервантесом на манер рыцарских романов, переведенные в стилистику куртуазной поэзии.

В исполнении Цветковича эта фраза показалась пародией, а кривлянье на помосте – кощунством.

– Я совершу великие подвиги и освобожу страждущих! – сказав это, Цветкович зачем-то хихикнул.

Рыцарь печального образа, как известно, был аскетичен и суров; Сервантес начисто лишил Дон Кихота чувства юмора (замечу, кстати, что в Писании тоже мало смешного). В отличие от идальго Алонсо Кихано поэт Цветкович имел привычку причмокивать и хихикать, даже эти страстные слова о своей освободительной миссии поэт произнес игриво, словно зазывал барышню на ужин. Жирный лирик катился вперевалку по сцене, брюхо его колыхалось, полные щеки тряслись – и лирик, хихикая, сообщал, что он готов принести жертву ради обездоленных. Слушать Цветковича было смешно, но странное дело – море голов на пристани (а люди все прибывали и прибывали) колыхалось в такт словам поэта, дышало страстью и верой. Людям нужен пророк, пусть даже и такой жирный. Лютер тоже, как говорят, был довольно упитанным, что не мешало ему призывать к воздержанию, и весьма успешно.

– Молю тебя, о мой господин, – завывал актер, – подари нам надежду! Дай свободу малым сим!

Мне показался примечательным костюм актера – для оруженосца средневекового рыцаря он был одет слишком современно. Лысый актер был облачен в камуфляжный, в бурых и зеленых пятнах, военный китель с такими же пятнистыми штанами. «Впрочем, – подумал я, – разве это первый случай осовременивания сюжета? Оруженосец в камуфляже – в сущности, естественно».

Зрители выползали из всех портовых щелей, толпа ширилась, расползалась. Уже и соседние причалы были полны народа. Сперва больше было белых лиц, но постепенно толпа потемнела и пожелтела: прибыло ямайцев, филиппинцев, африканцев, арабов, индусов. То были эмигранты, в большинстве своем нелегалы, бродяги без документов, что пробираются в Европу на товарняках и в корабельных трюмах, прячутся по пакгаузам, живут при складах. Падкие до бесплатных зрелищ, особенно до эстрадных номеров, обездоленные люди слушали внимательно. Текст Сервантеса, как оказалось, не устарел. Слова о сострадании и защите угнетенных, будьте уверены, отыщут преданных слушателей всегда, покуда есть побирушки в портах.

– Я дам им свободу! – Цветкович потряс щеками, животом и шваброй.

Море голов колыхалось, и движение толпы было тем заметнее, что настоящее море у причала словно окаменело: ни ветерка, ни волны, ни даже легкой ряби на поверхности воды – море стояло неподвижное, как кусок зеленого малахита.

А люди прибывали и шумели.

– И ты покараешь несправедливость, о рыцарь? – вопил актер и тянул руки к жирному поэту.

– Я строго взыщу с тиранов! – заявил Цветкович и хихикнул.

– Никто не имеет права отбирать у людей хлеб! – воскликнул Санчо Панса с гневом; это было вовсе не по тексту, ибо в испанском романе Санчо выведен рассудительным и трусоватым. Однако реплика лысого актера в амстердамском порту имела успех.

– Точно! Каждому надо дать хлеб! – кричали в толпе. – А жирные коты пусть делятся!

– Как же! Держи карман шире! – с хитрецой сказал Санчо Панса, адресуясь прямо к зрителям. – Так они с тобой и поделятся. Отобрать надо!

– Ага, отберешь у них. Полиция на каждом шагу.

– Мой господин поможет! Ты поможешь нам, рыцарь?

– Я справлюсь с великанами и драконами, – заявил поэт Цветкович и хихикнул.

– А с полицией? – спросили из толпы.

Где-то там, среди пестрых голов в тюрбанах, кепках и банданах, в портовой толпе сновал брат Якова, пронырливый Янус. Мне даже показалось, что я разглядел его, а потом Янус исчез. Вот опять вынырнул из толпы – и опять скрылся. Зачем он там? Вербует пиратскую команду?

– Мой господин и с полицией справится! – уверил зрителей верный оруженосец. – Помнишь, рыцарь, как ты освободил каторжников в Сьерра-Морена?

– Освободил каторжников? – Толпа беспризорных обитателей Европы загудела. – Каторжников освободил?

– Рыцарь отбил заключенных у полиции – и дал им волю! Увидел заключенных, обнажил меч и всех стражников разогнал! Все равны под солнцем! – орал лысый актер.

– Всем – поровну! – неожиданно завопил третий участник спектакля.

На сцене, помимо поэта Цветковича (новоявленного Дон Кихота) и лысого актера (нового Санчо Пансы), находился коварный Яков – этот последний никакой очевидной роли в спектакле не играл, однако одет был театрально: задрапирован в ярко-красный балахон, словно жрец какого-то языческого культа. Яков временами поднимал руки, как если бы дирижировал оркестром. Жрецы и диктаторы (если верить описаниям антропологов и свидетельствам граждан тоталитарных государств) именно так и жестикулируют. Яков посылал сигналы Янусу – может быть, он и его брат Янус исполняли некий обряд – я старался следить за жестами, но ничего не понимал. Янус порой высовывал из толпы свое унылое лицо, подмигивал, махал руками в ответ. Они что-то готовили, несомненно.