Француженка, нисколько не смутившись, скрестила руки на груди.

– От меня, видимо, ждут объяснений? – сказала она. – Так вот, сообщаю: объяснений не будет.

Как отрезала.

Впрочем, и времени объясняться у нас не было. Какие тут объяснения.

Мы уже и лица друг друга различали с трудом, хотя стояли близко.

Не было уже ни моря, ни неба, ни города – только ревущая тьма, только клокочущая бездна вокруг.

Присцилла, возможно, и сказала бы что-нибудь в свое оправдание, но сейчас была слишком увлечена бурей и своей ролью в ней.

Вообще, каждый в эти страшные минуты вел себя сообразно своему подлинному характеру, доселе, может быть, не столь явно обнаруженному. Буря срывает все покровы – если кто и прятался, старался предстать не самим собой, то сегодня мы видели любого таким, каким его устроила природа. Я уже знал, что Присцилла – существо порывистое и эксцентричное, но чтобы настолько! Француженка распустила волосы, преобразившись в этакую героиню романтических полотен времен Французской революции, знаете, из тех дам, что требовали казни Капета, – и в этом романтическом обличье металась по палубе, декламируя стихи.

выкрикивала француженка, и буря завывала в такт Рембо.

– О мои бамбини! О мой Неаполь! – причитал Микеле. – Неаполь, где ты?

голосила француженка.

– О горе! Горе! Зачем я уехал на север?!

Возможно, лысому актеру французская социалистка напомнила эринию или валькирию – должен же был актер по своей сценической биографии знать об этих вестницах смерти, а может быть, ему стих Рембо показался неуместным. Как бы то ни было, русский актер разъярился и заставил Присциллу замолчать.

– Умолкни, кикимора! – завопил лысый актер и отвел даже руку для удара.

Штефан, немецкий рыбак, перехватил его руку, отшвырнул актера прочь. Актер отлетел в сторону, столкнулся с Цветковичем, растерянно стоящим посреди палубы; они оба, актер и поэт, с маху сели на палубу, не удержавшись на ногах.

продолжала завывать Присцилла.

Право же, удивительные характеры подобрались в нашей команде. Француженка оказалась подлинно поэтической натурой. Цветкович же был не похож на себя привычного; как это и следовало предполагать – его натура в действительности была значительно более прозаической, нежели тот героический образ, коим поэт щеголял в мирное время. В минуту опасности поэт не декламировал стихов, не скандировал манифестов. Цветкович был склонен к декламации лишь в безоблачные дни. Жирный эстрадный поэт понуро сидел на мокрой палубе, там, где и шлепнулся, не делая даже попытки встать. Он обхватил голову пухлыми руками и покачивался из стороны в сторону, в такт ударам волн. Усики его, закрученные на мушкетерский манер, повисли.

– Что расселся, жирдяй? – крикнул ему Хорхе. – Гузно подними, толстый! Есть работа! А ну, жирный, марш в трюм, становись на помпу! – И он пнул поэта сапогом в филейные части.

– Права не имеете…

– Я тебе покажу право! Иди, качай! – И новый пинок под зад.

И впрямь, воды было много на палубе, и вода шла снизу – не только та, что захлестывала через борт. В трюмах, наверное, совсем много воды. «У нас же пробоина старая, – подумал я, – да и обшивка ободрана. Помпа нужна, это уж точно».

– Мы тонем? О, почему, почему это случилось со мной? О, скажи! Умереть таким молодым! – даже и голос у Цветковича изменился: вместо бодрого тенора – ломкий фальцет.

– Пошел в трюм, на помпу! Катись, жирдяй! Девочки, проводите поэта! – И новый пинок.

Цветкович покатился к трюму, а волна, окатив его с головы до ног, придала поэту скорости. Женщины – моя жена и Присцилла – побежали за ним.

– Приглядите за ним. Если помпу сломает, убейте гада! Там, в ящиках, инструменты! – кричал Хорхе вдогонку. – Возьми стамеску, слышишь, Присцилла? Возьми стамеску и держи у его шеи, чтоб не рыпался!

Однако до трюма Цветкович не дошел. Новая волна сбила его с ног; поэт растекся по палубе подобно медузе, и поднять его не было никакой возможности.

– Приготовиться к повороту. Ослабить марселя! – сказал Август.

– На грот-марсель! – заревел Хорхе. – К повороту готовьсь!

Август не кричал, говорил твердо, но негромко, а Хорхе, стоявший подле капитана, – тот повторял команды во весь голос, орал бешено, как боцман на корабле.

«Вот и боцман у нас появился, – некстати подумал я. – Дожили мы и до боцмана».

Он и был настоящим боцманом, наш испанец. Он и команду держал в кулаке, и корабельному хозяйству вел учет. За долгое время, проведенное в трюме, Хорхе изучил нутро корабля, знал, что имеется в наличии и что можно с этим скарбом делать.

– Что рот открыл, итальяшка? – рявкнул он Микеле. – Закрой пасть, не ной, вода натечет – кишки промокнут. Ну-ка, бегом на бизань! Не видишь, стеньга сломалась? Бегом!

И Микеле побежал. Он спотыкался, скользил по мокрому настилу, но бежал. Глотал слезы, но работал.

– Ступай вниз, будешь помпу качать, – сказал Хорхе англичанину. – На палубе от тебя проку нет. Видишь, толстяк надорвался.

Профессор Оксфордского университета взглянул на испанца удивленно; это был такой особый оксфордский взгляд, которым доны одаривают нерадивых студентов, не умеющих показать знания. Как? Вы, оказывается, несмотря на свое ничтожество, умеете разговаривать? – вот что выражал этот презрительный профессорский взгляд сверху вниз. Хорхе встретил взгляд британца своим, не менее презрительным, взглядом. Испанец глядел надменно, как, вероятно, умели смотреть идальго и конкистадоры на слабосильных противников. Что-то древнее было в этой вражде взглядов, нечто такое, что и словами не выразить; что-то еще со времен Армады и морского соперничества.

– Не пойдешь на помпу, британская свинья, я тебе брюхо распорю, – сказал Хорхе профессору. – Имей в виду, я про тебя все знаю. Видишь нож, англичанин? Вот отсюда, – испанец показал ножом на горло англичанина, потом на его живот, – и вот досюда. Распорю, как матрас. Иди, работай.

Но оксфордский ученый не шевельнулся. Он был по-своему бесстрашным человеком.

– Пойдем, прошу тебя, пойдем в трюм, я боюсь! – Саша потянула англичанина к трапу.

Англичанин величественно проследовал за ней.

Я вцепился в фальшборт одной рукой, прижал к себе сына другой. Хотелось, конечно, спрятаться в трюм, даже если там стоит вода – все-таки стены защищают. Но когда вокруг ревет море, понимаешь сразу, что прятаться негде: снизу, сверху, со всех сторон хлещет соленая пена. Есть такое выражение «в огне брода нет»; поверьте: в море брода нет тем более.