в прошлом году, и она все повторяла, какая это красотища, костюмы и все такое. Я сказал, старина Иисус наверно блеванул бы, если бы увидел все эти карнавальные костюмы и все такое. Салли сказала, я богохульный атеист. Может, так и есть. Что бы Иисусу действительно понравилось, так это тот парень в оркестре, что бьет в литавры. Я лет с восьми смотрю на этого парня. Мы с братом Элли, когда нас брали родители и все такое, мы вставали со своих мест и шли поближе, чтобы посмотреть на него. Это лучший ударник из всех, кого я видел. Ему удается ударить всего пару раз за весь номер, но он никогда не скучает, пока ждет. А когда ударяет, он так задорно это делает, с таким нервным выражением лица. Один раз, когда мы ездили с отцом в Вашингтон, Элли послал ему открытку, но готов поспорить, он ее не получил. Мы не очень понимали, какой адрес написать.

Когда Рождественская пантомима кончилась, началось чертово кино. Такая дрянь, что я глаз не мог отвести. Там про этого английского типа, Алека как-то, который воевал и потерял память в госпитале, и все такое. Он выходит из госпиталя с палочкой и хромает повсюду, по всему Лондону, не зная, кто он, блин, такой. На самом деле он герцог, но не знает этого. Затем он знакомится с такой хорошей, домашней, искренней девушкой, садящейся в автобус. У нее шляпу нафиг сдувает, а он ее ловит, и они поднимаются наверх и садятся, и заводят разговор о Чарлзе Диккенсе. Он у них обоих любимый автор и все такое. Он носит с собой эту книжку, «Оливера Твиста», и она – тоже. Я чуть не блеванул. Короче, они тут же влюбляются, поскольку оба без ума от Чарлза Диккенса и все такое, и он ей помогает управлять ее издательством. Она издательница, эта девушка. Только дела у нее не ахти, потому что брат у нее пьяница и транжирит всю их капусту. Он очень озлоблен, этот брат, потому что был врачом на войне, а теперь не может оперировать, потому что ему прострелили нервы, поэтому все время бухает, но он довольно остроумный и все такое. Короче, старик Алек пишет книжку, и эта девушка издает ее, и они оба делают на ней кучу капусты. Они уже готовы пожениться, но тут возникает эта другая девушка, старушка Марсия. Марсия была невестой Алека до того, как он память потерял, и она его узнает, когда видит в этом магазине, где он раздает автографы. Она говорит старику Алеку, что он герцог и все такое, но он ей не верит и не хочет ехать с ней, чтобы мать навестить и все такое. Мать его слепая, как крот. Но другая девушка, домашняя которая, уговаривает его ехать. Она очень благородная и все такое. И он едет. Но память к нему сперва не возвращается, даже когда его здоровый датский дог бросается на него, и мать его ощупывает ему пальцами лицо и приносит этого плюшевого мишку, которого он лобызал, когда был мелким. Но затем однажды какие-то дети играют в крикет на газоне, и Алек получает по башке крикетным мячиком. И к нему тут же возвращается его чертова память, и он идет и целует в лоб мать и все такое. Затем он снова становится обычным герцогом и все такое, и совершенно забывает о домашней крошке, у которой издательство. Я бы досказал вам до конца, но могу проблеваться. Не то чтобы я мог испортить интригу или вроде того. Там и портить нечего, бога в душу. Короче, кончается тем, что Алек женится на домашней крошке, а брат, который пьяница, восстанавливает нервы и оперирует мать Алека, и она снова видит, а затем брат-пьяница и старушка Марсия проникаются друг к другу. Кончается тем, что все сидят за таким длинным обеденным столом и смеются до уссачки, потому что здоровый дог приходит с выводком щенят. Вроде как, все думали, это самец, или еще какую хрень. Все, что я могу сказать: не смотрите его, если не хотите обблеваться с ног до головы.

Что меня проняло, так это что рядом со мной сидела одна дама, которая проплакала весь этот чертов фильм. Чем туфтовей он делался, тем больше она плакала. Можно было подумать, она это делала потому, что офигеть, какая мягкосердечная, но я сидел рядом с ней, и все видел. С ней был этот мелкий, который скучал и хотел в туалет, но она его нефига не пускала. Она все говорила ему сидеть смирно и вести себя хорошо. Мягкосердечия в ней было как в чертовой волчице. Возьмите кого-то, кто обрыдается нафиг над всякой туфтой в кино, и девять из десяти окажутся в душе козлами. Кроме шуток.

Когда кино кончилось, я направился к бару «Плетенка», где должен был встретить старика Карла Люса, и по пути как бы думал о войне. После военных фильмов со мной всегда так. Думаю, я бы такого не вынес, если бы пришлось на войну идти. Правда. Уж лучше бы просто взяли тебя и расстреляли или вроде того, но ты должен оставаться в армии так чертовски долго. В этом вся беда. Мой брат Д. Б. пробыл в армии четыре чертовых года. И на войне был – высаживался в День Д[20] и все такое, – но думаю, армию он ненавидел даже больше, чем войну. Я в то время был практически ребенком, но помню, как он приезжал домой на побывку и все такое, и все что он делал, практически, это лежал на своей кровати. Он почти даже не появлялся в гостиной. Потом, когда он отправился за океан и воевал и все такое, его не ранили, ничего такого, и не пришлось ни в кого стрелять. Все, что ему приходилось делать, это весь день развозить одного крутого генерала в штабной машине. Как-то раз он сказал Элли и мне, если бы ему пришлось стрелять в кого-то, он бы не знал, в какую сторону стрелять. Он сказал, что в армии козлов практически столько же, сколько у нацистов. Помню, Элли как-то спросил его, разве не хорошо, что он побывал на войне, ведь он писатель, и теперь ему есть о чем писать, и все такое. Тогда он велел Элли принести свою бейсбольную перчатку и спросил, кто из поэтов лучше писал о войне: Руперт Брук[21] или Эмили Дикинсон? Элли